Симфония времени и медные трубы

Юренев Юрий

Как живой встал перед глазами Егорова Кухаров! Да! Теперь понятен его колючий взгляд из-под тяжко нависших бровей, его всегдашняя суровость и отчуждённость, стала понятна и та немая почтительность, которой он был окружён в оркестре. Даже старшина Сибиряков не делал Кухарову особенно резких замечаний и внушений, но в случае необходимости особо сложные хозяйственные операции проводил, как правило, с его участием.

– Да! Действительно! Это всё очень неожиданно, и совершенно я не подготовлен к таким сюрпризам! – откровенно сказал Егоров. – Но интересно! Остальные музыканты-то, почему же они мне ничего не сказали о Кухарове? Даже Сибиряков, а ведь я-то им доверяю?

– Всё просто, – сказал Восьминин. – Несомненно, что ваши

люди всё знают о Кухарове. Ведь все они земляки, все из одного города! Они знали силу и возможности Кухарова до появления здесь, они не знают и не могут знать, что будет потом, в условиях мирной жизни, он может им припомнить их разговоры? По-человечески рассуждая – может! А им это неинтересно! Поэтому-то и молчат, а вернее – они не обращают на него внимания! Мы сами по себе, а ты сам, как хочешь, так и устраивайся! Ну, так как мы будем? Перед вами два выбора! Либо вы его оставляете у себя, значит, доверяете ему как любому военнослужащему, товарищу, либо придётся писать рапорт о непригодности его к несению службы в вашем подразделении и мы его отправляем в маршевую часть, а там уж его дело. Вот тебе, брат Егоров, и задача! Думай! – И Восьминин снова погрузился в чтение своих бумаг.

Егоров начал обдумывать своё решение. Трудно ему было! Действительно, за всю свою жизнь ему никогда не приходилось не только общаться, иметь дело с бандитами, но он их и просто никогда не видел. Как человеку весьма мирной профессии ему самое слово «бандит» казалось чем-то совершенно несовместимым с понятием о нормах человеческого, тем более – советского общества, понятие «бандит» вызывало в его воображении нечто человеконенавистническое, безжалостное, кровавое, это понятие в данное время как нельзя более подходило к немцам – фашистам, обагрившим себя кровью невинных людей и принесшим смерть десяткам, сотням тысяч людей, опозорившим само слово «человек»! И вдруг самый настоящий, так сказать, аккредитованный бандит вот уже несколько месяцев находится около него, и он, Егоров, даже не подозревал об этом.

Первым желанием Егорова было сказать: «Отправьте его от меня!» Но он сейчас же переключился на другие мысли. А куда денется Кухаров? Сказал же Восьминин – в маршевую часть. Что это такое? Егоров уже знал, что под этим названием скрываются штрафные части, которые комплектуются в основном из людей, аналогичных по своим данным Кухарову, осуждённых на очень большие сроки, вплоть до смертной казни, что приговоры военных трибуналов имеют строки: «Заменить такую-то меру пресечения отправлением в штрафную часть, чем предоставить право осуждённому смыть своё преступление кровью в бою за Родину». Знал Егоров и о том, что «штрафникам» даются самые рискованные задания, знал и поговорку «Или грудь в орденах, или голова в кустах»… и представил себе жену Кухарова, его сынишку, о которых Кухаров вспоминал с тоской! Всё это мелькнуло в голове Егорова, и неожиданно для себя он спросил Восьминина:

– А обязательно прямо сейчас решать? Или можно подождать, ну, неделю, что ли?

– Не боишься, что подведёт тебя этот твой подчинённый? Смотри, брат! Дело-то, повторяю, полностью от тебя зависит! Никто не вмешается кроме тебя. Так как же решаешь?

И Егоров, тяжело вздохнув, будто бы большую, тяжёлую ношу внёс куда-то на 8-й этаж, ответил:

– Подожду, присмотрюсь! Я ведь ничего не знал, ничего мне не было известно, никто мне об этом не говорил, а ведь времени-то прошло уже много. И, по совести говоря, этот самый Кухаров абсолютно ни в чём плохом себя не проявил, никому пока что никакого зла не сделал, а службу несёт исправно! Может быть, сумеем вернуть человека к настоящей жизни?

– А не кажется тебе, что понятие «настоящей жизни» у разных людей по-разному представляется? – спросил Восьминин.

– Даже уверен в этом. Но всё-таки объяснить и внушить человеку всё, на чём зиждется наше советское общежитие, по-моему, нужно, и даже обязательно нужно!

На

этом и порешили!

Об этом разговоре и о своём решении о Кухарове Егоров никому не говорил, даже Добровину, которого считал, и небезосновательно, своим другом, добрым советчиком и в какой-то степени покровителем.

А утром, идя в оркестр, Егоров обдумывал, как он будет теперь держаться со своими музыкантами и, в частности, с Кухаровым, и решил не показывать ни малейшего вида в том, что ему что-то известно о Кухарове такое, что он, Кухаров, скрывает от всех, и прежде всего от него, Егорова.

С утра Егоров проводил политинформацию, затем проверял индивидуальную подготовку музыкантов, потом старшина Сибиряков проводил с музыкантами строевую подготовку, и только часов в 11 дня оркестр сел за пульты и Егоров начал работать над очередным произведением концертного репертуара. На этот раз это была совсем неплохая аранжировка «Дубинушки». В этот день не мешал даже майор Залесский. Вероятно, он был занят, а может быть, майор Рамонов просто удержал его от очередного визита в оркестр. Бывало и так.

Несмотря на благополучно протекавший день, у Егорова всё время было чувство какой-то обеспокоенности, что-то мешало ему и не давало возможности сосредоточиться. Ещё очень хотелось курить, а табаку не было, а от курения бумаги или подсушенного мха – очень саднило в груди.

Беспокоило и то, что от жены всё ничего нет! Но в этот день судьба была благосклонна к Егорову, и почти перед окончанием оркестровых занятий штабной почтальон, принёсший в оркестр газету и скудную пачечку писем для музыкантов, протянул и Егорову конверт со знакомым и таким родным почерком на нём! Письмо от Макси! Радость неожиданная и потому вдвойне ценная.

Подойдя к своему столику, Егоров распечатал письмо и прочитал его несколько раз подряд. Только после этого он осознал полностью содержание письма.

А писала его жена вот о чём: немцы были почти на подступах к Т**, положение было очень напряжённым и трудным, беспокоил вопрос о дочке, ведь получилось так, что всё их семейство оказалось разъединённым! И она приняла решение – немедленно эвакуироваться из Т** и поехать в тот маленький город, где у бабушки (матери Макси) жила их дочка. Выехать было более чем трудно, но добрые люди помогли Максе, и, хотя с большими трудностями и потратив много времени, теперь она у бабушки, вместе с дочкой. То, что они вместе, – уже хорошо, но жить в этом городке трудно и тяжело, утешает только то, что они вместе, а это даёт уверенность, что и печали и горести будут переноситься легче, чем в одиночку. Жена сообщала, что денежный аттестат она перевела на военкомат в этом городке и что её уже привлекли к работе в этом военкомате – «на общественных началах», то есть – задаром! Как жену командира-фронтовика! Как полагается, она ничего не спрашивала о делах Егорова, а только желала ему успехов в его делах, просила следить за собой и почаще писать им. К письму Макси была приложена и записка, нацарапанная ручкой его дочки! В этом году она пошла в первый класс и поэтому писала сама! Девочка, вероятно, не отдавала себе ясного отчёта в том, где находится её папа, и её записочка была совершенно спокойной и мирной. Между прочим она сообщала как приятное известие о том, что на октябрьские праздники им выдали в школе по маленькой булочке и по два леденчика! Это сообщение вызвало горькие слёзы у Егорова.

Но всё же настроение у него поднялось! Все живы и здоровы, а это главное. Тут же Егоров сел за стол, взял несколько листов бумаги и, не сходя с места, написал своим большое письмо, в котором по возможности ясно описал свою теперешнюю жизнь, свои настроения и между прочим сообщил о затруднениях с куревом. Написал он об этом без всяких задних мыслей, не жалуясь, не прося помощи, а просто сообщил, что нет табака. Письмо в этот же день было отправлено.

Так и в этот, и в последующие дни вопрос о Кухарове стоял в одном и том же положении.