Симфония времени и медные трубы
Шрифт:
В результате этого «экзамена» Егорову удалось уточнить тех, кто действительно серьёзно относился к теоретическим занятиям, и под общие аплодисменты он передал им пачку табака, первым пятерым музыкантам, отличившимся своими разумными ответами. Были и очень неплохие ответы, было и бессвязное бормотание. Но в конце концов всё же Егоров сделал так, что и самые слабые смогли, соответственно своим силам, ответить на вопросы и никто не был обижен, все получили по своим обещанным двадцати закруткам! Разрезали табачные пачки Сибиряков и Кухаров с математической точностью, и никто
А Рамонову пачку табака Егоров не отдал. Решил, что гораздо большее удовольствие он даст музыкантам, если потом однажды, пусть одну пачку на всех, но даст им. Рамонов же и сам сумеет достать себе курева! Недаром командир части. Все его знают, и в городе даже!
Так и сделал Егоров.
Глава 12
Но Кухаров всё-таки беспокоил Егорова. Часто он глубоко задумывался на эту тему, и вот наконец Егоров всё же решил какими-либо средствами проверить Кухарова. Проверить его человеческие качества, проверить его доверие, его уважение, ну хотя бы к себе самому.
Сделать это помог случай.
В один из банных дней Егоров как раз получил зарплату. Денежная сумма была невелика, ведь большая часть зарплаты уходила на аттестат жене, да и сама сумма зарплаты была в то время даже не высокой. Но всё-таки это была сумма. Во второй половине дня старшина Сибиряков обратился к Егорову:
– Товарищ старший лейтенант! Разрешите вести людей в баню. Наша очередь.
– Ведите, товарищ старшина. А я поработаю здесь. Кстати: кто дежурит по оркестру?
– Рядовой Кухаров.
Егоров остался в домике один на один с Кухаровым. Примерно с полчаса Егоров просматривал ноты и никак не мог придумать, с чего бы начать ему разговор с Кухаровым. Кухаров же соблюдал молчание и не заводил разговоров, как и подобает дисциплинированному военнослужащему. Он отлично запомнил наставление Сибирякова по вопросу вежливости:
– С командиром, если у него хоть один кубарь в петлице, в разговоры не лезь. Спросит командир – отвечай, сам же ни-ни! Полезешь беседовать – себе на голову и заработаешь, потом думай, на «губе» сидя.
Вот Кухаров и молчал.
И тут пришла Егорову мысль, которая в дальнейшем показалась ему очень рискованной и, во всяком случае, не очень серьёзной!
Он потянулся за столом, потом встал и сказал, обращаясь к Кухарову:
– А пожалуй, и я схожу в баню! Неплохо ведь попариться-то! Вот что, Кухаров. Я сегодня деньги получил, так не нести же мне их в баню… возьмите их у меня, подержите у себя, потом, когда я приду из бани, вы мне их отдадите. Да, и ещё вот револьвер. Возьмите и его, осторожно, он заряжен, а в кобуре ещё двенадцать патронов. Возьмите. Приду из бани – всё возьму у вас.
И с этими словами он отстегнул кобуру
Кухаров стоял побледневший, на лице его проступила испарина, глаза блуждали… Вид его выражал полнейшую растерянность!
– Как… револьвер.... с патронами… деньги… мне… сохранять… – бормотал он, а затем, очевидно, забыв о субординации, громко, энергично начал отказываться от поручения.
– Не могу, товарищ старший лейтенант! Не могу! Нельзя мне! Никак нельзя!..
– Слово «не могу» в Красной Армии не применяется! А в отношении «нельзя» – очевидно, неверно. Если вам командир говорит, значит – можно и нужно. И потом, Кухаров, вы же нарушаете устав внутренней службы. Помните, там сказано, что «надо беспрекословно, точно и быстро выполнять приказы и приказания начальников»? Читали на штабе части плакат «Приказ начальника – закон для подчинённого»? Так в чём же дело? Возьмите и храните, Кухаров.
С этими словами Егоров надел шапку, застегнул воротник шинели и вышел.
До бани он дошёл спокойно, получил свою смену белья, начал купаться. И тут в голову Егорова полезли всяческие мысли. То, что Кухаров может удрать с его деньгами, Егорова не волновало. Прожить-то он проживёт. Но вот что Кухаров может исчезнуть с револьвером – это пугало. Егоров знал статью уголовного кодекса, говорящую о потере оружия, и перспектива военного трибунала и последующей за тем меры наказания его просто волновала! Он в душе уже ругал себя за своё «донкихотство», уже говорил сам себе: «Я же не Макаренко», – но в это же время всё дольше и дольше задерживался в бане!
Про себя он решил, что, установив побег Кухарова (а что побег этот будет, в этом Егоров был почти уверен), он сейчас же пойдёт к Рамонову и к уполномоченному Особого отдела, сам расскажет всё как было и, быть может, этим немножко облегчит свою печальную участь. А сам всё медлил и медлил.
Наконец Егоров оделся, затянул ремень, на котором теперь он ощутил особенную пустоту на месте кобуры. Поговорил ещё в дверях бани с военным врачом, дежурившим по бане, а затем медленно, очень медленно пошёл по дороге к оркестру. Уже темнело. И вот вдали он заметил какую-то фигуру, метавшуюся беспокойно с одной стороны дороги на другую. Егоров не прибавил шагу. Фигура же, очевидно, заметившая его приближение, бегом, резкими прыжками, кинулась в его сторону, и наконец в приблизившемся Егоров узнал Кухарова. На вытянутых руках Кухаров держал револьвер в кобуре и завёрнутые в чистую бумажку деньги.
– Вот… вот, возьмите, товарищ старший лейтенант! Всё цело… всё цело… – хриплым, взволнованным голосом бормотал Кухаров и совал свои руки прямо в Егорова.
– Что за истерика, Кухаров! Что это за сцена такая? Почему вы здесь, а не в помещении? Что это такое?
– Не мог… не мог я… – чуть ли не рыдал Кухаров и, схватив себя за голову, побежал по дороге к помещению.
Когда Егоров вошёл в помещение оркестра, там царил покой! Вымывшиеся в бане музыканты сидели вокруг жарко топившейся печи и вели тихие разговоры. Кухарова не было видно.