Симфония времени и медные трубы
Шрифт:
– Значит, не хотите? Жаль! А других возможностей у нас нет!
Комиссар и Безродный сидели молча.
– Ну что же! – сказал майор Рамонов. – Тогда всё! Идите, занимайтесь пока своим делом, а затем сообщим вам, как и что! Идите!
Егоров вышел из кабинета. Но почему-то у него не было ощущения горести и тяжести. Ему казалось, что то, что он сделал сейчас, было единственно правильным.
Не успел он сойти с крыльца, как его догнал комиссар Герош.
– Молодец, Егоров! – тихо сказал Герош, положив руку на плечо Егорова. – Правильно поступили! Ну какой к чёрту вы
– Комлев? – спросил удивлённо Егоров. – Для чего это ему?
– А помните ваши стычки с ним? А так бы и получилось, что вы попали бы в непосредственное подчинение к нему, и первая же неприятность по мастерской повлекла бы за собой принятие мер по отношению к начальнику. Ну, словом, свои счёты он с вами свёл бы на «законном основании» и, вероятно, увесисто!
– И командир с ним согласился? – совсем уже подавленным тоном спросил Егоров.
– Могу вас уверить, что майор Рамонов совершенно искренно хотел и хочет сохранить вас в части. А о кознях Комлева он не допускал и мысли.
– А ваше мнение, товарищ комиссар?
– Да я уже сказал, что вы правильно решили, товарищ Егоров. Поедете вы, вероятно, в Москву, в распоряжение Инспекции военных оркестров Красной Армии. Уж там вам дадут назначение. Мы-то не знаем, куда вам ехать, где нужен человек вашего профиля. В общем, будьте спокойны. Не думайте о плохом.
Герош пожал руку Егорову и пошёл в сторону своего домика.
А Егоров возвратился в оркестр. Сел к столу и начал оркестровать полюбившуюся всем новую песню Дунаевского – «Моя Москва», и в его воображении вставали образы далёкой военной Москвы. Е
Музыканты были особенно бережны к работе Егорова. Они разговаривали шёпотом, старались не отвлекать внимания своего дирижёра.
А на другой день, рано утром, когда Егоров только ещё одевался, чтобы идти на работу, в дверь его комнаты постучали и вошёл посыльный из штаба.
– Товарищ старший лейтенант! Вас немедленно вызывает начальник штаба.
Естественно, что сердце у Егорова ёкнуло. Всё-таки как-никак – решается судьба.
В кабинете у Безродного никого не было. Увидев входящего Егорова, Безродный встал, вышел из-за стола и подошёл к Егорову.
– Конечно, Егоров, то, что вы отказались от пошивочной мастерской, это совершенно правильно. Но… очень жаль, что вас не будет в части. Быть может, вы передумали? Быть может, на этой должности вам придётся побыть совсем немного? Всё устроится?
– Нет, товарищ капитан! Я просто даже не могу представить себя в этом положении. Да нет, что и говорить об этом. Вы можете представить, что я очень привык к части, знаю всех, но тем более ужасно стать посмешищем в глазах всей части, а я, конечно, буду посмешищем!
– Я понимаю вас, Егоров. Ну, что же делать? На вас есть предписание. Вчера снеслись с главным командованием, и от них пришёл приказ на вас. Вот оно. Итак:
– Что вы, товарищ капитан? Чего же тянуть? Разрешите действовать?
– Пожалуйста! Не забудьте потом попрощаться с командиром. И ко мне зайдите.
Выйдя из кабинета Безродного, Егоров внимательно прочитал предписание. В нём было ясно и точно указано, что «техник-интендант 1-го ранга Егоров направляется для прохождения дальнейшей службы в качестве военного капельмейстера в распоряжение командира №-й стрелковой дивизии»… – следовательно, проект увидеть Москву был перечёркнут.
Штаб №-й стрелковой дивизии занимал другую половину дома, занятого штабом части майора Рамонова.
Придя в оркестр, Егоров посадил музыкантов на свои места и спокойным голосом, по-деловому, сообщил им о своём предстоящем расставании с ними.
– Сегодня я буду передавать оркестр старшине Сибирякову, поэтому, для того чтобы мы не задерживались, я прошу вас помочь нам. Надо всё пересчитать, всё переписать и сделать так, чтобы передача прошла нормально, без всяких недостач и недочётов. Я буду вас навещать, пока что я буду недалеко от вас. А там увидим, что будет. Глядишь, и встретимся когда-нибудь. Мир-то ведь не так уж и широк! Но хочется, чтобы это было в мирной обстановке. Это самое заветное желание!
Музыканты были сумрачны. Но передача происходила весьма успешно. Всё имущество было налицо. Даже носовые платки и полотенца. Всё было на месте. Но когда дело дошло до нот, то старшина Сибиряков вдруг засмущался.
– Как же, товарищ старший лейтенант, ноты-то? Ведь они же ваши? Я не могу их взять, а тем паче вносить их в акт! Другое дело то, что мы получили. Это ясно, казённые ноты. А всё, что написано вами, это ваше, личное!
– Ну и что же? Я их писал для части, а не для себя. Так и вносите, дескать, партитура такая-то, рукописная, и к ней голоса в количестве стольких-то штук. И правильно!
– Да ведь это же ваши собственные ноты. Они же вам пригодятся, ведь идёте же опять в оркестр?
– Ну хорошо! Я возьму ноты, а с чем останетесь вы? «Казённых» нот очень мало, с ними не обойдётесь. Что играть будете? Вы уж делайте, Сибиряков, что я вам говорю. Пишите-ка!
И оказалось, что писаных нот-то много! К вечеру акт был написан и утверждён Безродным. На другой день Егоров занялся сдачей ненужного ему и подлежащего сдаче на склад обмундирования и оружия.
На складе боепитания, куда он сдавал свой револьвер и кобур, он неожиданно для себя обнаружил, что ему, оказывается, симпатизируют люди, которых он и знал мало, и сталкиваться с ними ему не приходилось. Завскладом боепитания, пожилой, солидный старшина, молчаливо принял от Егорова револьвер, машинально заглянул в канал ствола, пересчитал патроны, погладил пальцами золотистый, эластичный кобур и вдруг, совершенно сконфузясь, сказал: