Симфония времени и медные трубы
Шрифт:
– Коллеги у вас появились, Егоров? Вам веселее теперь будет!
А майор Рамонов, со свойственной ему практичностью, сказал:
– Великолепно! Надо будет установить общелагерный караул, развод караулов будет общий, а оркестры будут играть по очереди! Всё же полегче Егорову будет.
Но внезапно появившийся оркестр так же и внезапно исчез! Оказывается, одна из сибирских дивизий направлялась на передний край и в этих лесах ей дали время на приведение себя в порядок.
Но лес наполнялся людьми безостановочно. И вот уже половину штабного дома уступили новым соседям. Клуб разделили пополам, день вы, день мы. Очень оживлённо
– Ну вот, Егорушка! Дошла и до меня очередь! Завтра уезжаю! Будем теперь писать письма друг другу. Будешь мне писать-то?
Егоров не поверил Добровину. Как это можно?
– Ты же начфиз части! Кто же будет вместо тебя? И куда ты едешь? Плохо верю в это!
– Начфиз части, Егорушка, в наше время для части роскошь, пожалуй, и ненужная. В такое время можно и даже, наверное, нужно обойтись без начфиза. А целесообразнее из этого самого начфиза сделать хорошего строевого командира. Согласен? Я, например, с этим согласен! И поеду я, дорогой ты мой друг, в город А** на курсы «Выстрел». Слыхал о таком учебном заведении? Будут меня учить командовать, а чем? Сам ещё не знаю, но, наверное, чем-нибудь новым! Так-то вот!
Долго и душевно беседовали Егоров с Добровиным, а наутро обменялись своими домашними адресами, записали имена и отчества своих жён и родных, и после завтрака в столовой Егоров проводил своего друга до КТП. Хотел было Егоров пойти с Добровиным на вокзал, но к Добровину подошёл один из сержантов – водителей машин и сказал:
– Товарищ начфиз! Вам надо ехать в Влг**? Поезд-то в А** оттуда идёт. Так, пожалуйста, садитесь в эту машину, я еду в Влг** и с удовольствием вас подвезу прямо к вокзалу!
– Ну, видишь, Егорушка, какой сервис! Давай прощаться!
Они крепко обнялись, поцеловались, пожелали друг другу ни пуха ни пера, и автомашина с Добровиным с места взяла скорость и в мгновение исчезла за поворотом.
Егоров очень болезненно ощущал отсутствие Добровина. Даже и «домой» его не тянуло. Правда, жили в этом «доме» и Полтинин, и Шумин, и Родановский, и Ивицкий, и все они были дружны, и все хорошо, очень хорошо относились к Егорову, но такого близкого, такого сердечного друга, как Добровин, не было. Дом был как бы пуст.
Теперь Егоров после ужина в столовой очень часто шёл в оркестр, беседовал с музыкантами, читал им вслух, и не только газеты, но иногда и Чехова, Горького, Шолохова (книги понемногу стали появляться в библиотеке при клубе части). А потом уходил гулять по лесу. Находил какие-то таинственные тропинки, какие-то сказочные просеки. Но их с каждым днём становилось всё меньше и меньше. Тропинка, манившая ещё вчера в какие-то неведомые дали, сегодня оказывалась перерезанной учебным, а может быть, и не учебным окопом. А на сказочной просеке вырастали макеты домов, появлялись мишени. И всё больше и больше появлялось людей в военной форме.
Однажды вечером, возвращаясь домой, Егорова догнал капитан Безродный.
– Как
А дома, прихлёбывая из кружки горячую воду с сухарём, лежащим внутри кружки, Родановский, а он был начальником контрольно-технического пункта, вёл разговор:
– Значит, так вот, что теперь делать, не знаю! Пока, значит, сижу и ворон считаю! Чего мне технически контролировать, ума не приложу. Ну чисто, как выметено, ничего не осталось! Под метёлку.
Товарищи что-то поддакивали ему, но Егоров не обратил внимания на слова Родановского и лёг спать.
Но утром он вспомнил жалобы Родановского и решил посмотреть, в чём там дело? Действительно, громадное пространство, занятое боксами для техники, было пусто. Совершенно пусто. Это значило, что всё то, что было здесь, в части, в настоящее время находится в действии, там, на переднем крае. Но ведь и раньше было, что машины и люди убывали, но на их место сейчас же прибывали новые машины и новые люди. Теперь в парке была, пожалуй, даже гнетущая тишина.
Егоров зашёл к Родановскому. Родановский сидел в кабинетике один и задумчиво смотрел в какое-то «Техническое наставление».
– А ведь верно, Родановский, обеднел ты! Осиротел прямо-таки! – обратился к нему Егоров.
– Конечно, обеднел. Уж и солдат своих отпустил, пусть пройдутся, с земляками побрешут, зубы почешут. Всё равно делать тут нечего! Знаешь, Егоров? С тоски можно подохнуть! Честное слово! Вот нечего делать, и все такие мысли в голову лезут… Плохо дело!
– А почему так получилось? Ты не знаешь? – спросил Егоров.
– Как не знать! Вот командира и комиссара вызвали в Москву. Приедут они – всё и узнаем. А говорят, что будет переформирование. Вот переформируют во что-нибудь, и загудим мы с тобой, ветераны-то части, отсюда, куда черти костей не заносят, вот только куда загудим? Я-то ведь кроме своей техники – ни шиша!
– И это верно? Может быть так?
– Насчет «верно» не знаю, а что может быть – это точно. Сам знаешь: всё может быть.
В этот день Егоров работал с оркестром так же серьёзно и кропотливо, как и всегда. Состояние его было вполне нормальным и спокойным.
А слова Родановского были пророческими. Через несколько дней приехали Рамонов и Герош. На другой день было созвано служебное совещание, на котором майор Рамонов прочитал приказ Наркомата обороны, из которого явствовало, что часть майора Рамонова расформировывается в учебный полк и в связи с этим меняются её функции. Зачитав приказ, майор Рамонов сделал небольшую паузу, внимательно посмотрел на сидящих командиров и начал читать штатное расписание, приложенное к приказу. Да, действительно, в новом штатном расписании не было очень многих должностей, в том числе не была упомянута и должность военного капельмейстера. Словом, после того как совещание было закрыто, очень и очень много командиров, оставшихся без должностей, стали тормошить капитана Безродного, стараясь допытаться о своей дальнейшей судьбе. Капитан долго пожимал плечами, а затем сказал, что он ничего сообщить не может, ибо сам ещё ничего не знает, но самые ближайшие дни, а может быть, даже и часы внесут ясность в создавшееся положение.