Симфония времени и медные трубы
Шрифт:
Комиссар подошёл ближе к оркестру, внимательно посмотрел на музыкантов и поздоровался с ними:
– Здравствуйте, товарищи музыканты!
После ответа музыкантов комиссар повернулся к Егорову, подал ему руку и сказал:
– Ну, будем знакомы! Моя фамилия Герош, а должность мою вы уже знаете! Дайте людям «Вольно» и, если не возражаете, объявите им перерыв, а сами расскажите мне о вашей работе, о ваших делах, нуждах, только имейте в виду, что всё зафиксированное в документах по части я уже знаю!
Они сели около егоровского столика, и Егоров не торопясь стал рассказывать комиссару о своих делах, о том, как они изыскивали ноты, как мучаются без большого барабана, как добились того, что сами почувствовали свою
– Ну что же… Как я понимаю, у вас всё хорошо! Сами-то вы удовлетворены своей деятельностью? Довольны ли сами собой? – спросил комиссар.
– Да, я удовлетворён тем, что увидел нужность моей работы здесь, именно в этих условиях. А быть довольным самим собой – мне как-то редко приходилось… – отвечал Егоров.
– Почему же так?
– Да не успеешь подумать о том, что вот как я хорошо это сделал, как узнаёшь, что кто-то сделал это ещё лучше! Ну и начинаешь думать о том, что я не так хорошо это сделал, а это уже не даёт оснований быть довольным собой!
– Так, так. Это неплохо! А как у вас, товарищ Егоров, с партийностью?
– Я, товарищ комиссар, беспартийный. Но члены партии в оркестре есть, есть и парторг.
Комиссар попросил позвать парторга, поговорил с ним, затем обратился к Егорову и сказал:
– А не приходила ли вам в голову мысль создать в части ансамбль какой-нибудь? Я подразумеваю – самодеятельный ансамбль. Ну хотя бы только песни? Есть ли певцы в части? Небольшой хор, два-три солиста и как аккомпанемент – небольшой оркестровый состав, но, разумеется, не весь оркестр.
– Сложность организации такого ансамбля, товарищ комиссар, заключается именно в том, что оркестровое сопровождение очень сложно создать при нашей оркестровой базе. Наш оркестр уж очень духовой! Нет тромбонов, нет саксофонов, а уж с тенорами и альтами не получится нужной лёгкости, нужной певучести. А певцов найти, конечно, можно.
– Ну а если можно найти певцов, то можно найти и саксофоны! Я очень хотел бы, чтобы вы, товарищ Егоров, всерьёз бы продумали этот проект! Очень нужен сейчас такой коллектив. Ведь тогда мы к музыке присоединим ещё и нужный нам текст! Это большое дело!
Первое свидание этим и закончилось. Но не прошло и двух недель, как в оркестре появились два превосходных саксофона (альт и тенор), и даже с запасными тростями. Нашлись и энтузиасты – любители, давшие обещание быстро освоить технику игры на этих блестящих никелем и перламутром красавцах. Егоров углубился в оркестровку пьес для «эстрадного коллектива».
Очевидно, свою мысль комиссар Герош сообщил не только Егорову. В оркестровый домик стали наведываться с «предложением своих услуг» люди, о тяготении которых к искусству Егоров и не предполагал. И очень странное явление! Именно те, кого имел в виду Егоров, в ком он предполагал музыкальность и даже голос и, может быть, певческие данные, на поверку оказались мыльными пузырями!
Начфин части, высокий, осанистый лейтенант, никогда не забывающий сообщить, что до начала войны он был финансовым работником в Центральном Комитете Коммунистической партии Белоруссии, увидев Егорова, обязательно начинал напевать оперные арии, романсы Чайковского, Рахманинова (не допевая их, впрочем, до конца), звучно, раскатисто он откашливался и заводил разговоры о концертах, знаменитых певцах, дирижёрах… Комиссар Герош сразу понял начфина и на слова Егорова о том, что можно было бы попробовать и его в качестве певца-солиста, сказал:
– Начфин солист? Да он же ничего не знает! Он же бесслухий! Может быть, он когда-нибудь вам что-нибудь пел?
– Нет, товарищ комиссар! Но напевал много разных вещей…
– Вот-вот! Напевал. Он и мне напевал! Но только он ничего не знает до конца. Только начала освоил! Да и голоса-то у него нет! Нет, начфин – это для нас
Кстати, таким же нулём оказался и старый энтузиаст оркестра, его постоянный слушатель – майор Залесский! Нет, слух у него был, и, прямо можно утверждать, отличный! Но голоса не было никакого. Командовать мог, звонко, ярко, а вот вместо пения выходили какие-то хрипы, сипы. А петь-то он очень хотел!
Основные кадры певцов дали технические подразделения. Кажется, не было ни одного непоющего помпотеха. Другое дело, как и что они пели. Но у них были голоса, и их можно было научить. В общем, без особых трудов и забот был организован хор, причём совсем не такой уж миниатюрный, этак человек за 50 было в нём. Получилось так, что основным солистом стал старший лейтенант Скиба. Он обладал небольшим, но очень звучным, «летящим» тенором, очень быстро запоминал мелодический материал, пел очень прочувствованно, как говорят, «с душой», и занимался с большим желанием. Кстати: как помпотех батальона он считался одним из лучших.
Саксофоны использовать не удалось! Не так-то легко было их всё-таки освоить! А поэтому оркестровая группа выглядела так: три трубы, баритон и первый тенор (заменяли тромбоны), туба (ясно, что это была не туба, а громадный геликон), аккордеон (вот где Вениамин Краев наконец получил своё признание) и ударник с малым барабаном, тарелками и набором метёлочек, палочек и пр. Было очень много возни с тем, чтобы этот диковинный состав зазвучал более или менее приемлемо.
Большим успехом у слушателей пользовалась песенка Листова на слова Суркова «В землянке». Действительно, люди замирали и впитывали в себя звуки, особенно в той части, где поётся текст:
Ты сейчас далеко, далеко,
Между нами снега и снега,
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага!
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От твоей негасимой любви.
Песня эта с молниеносной быстротой распространилась по всем подразделениям и, пусть это будет в масштабах части, но стала, несомненно, всенародной. Правда, «концерты этого ансамбля» были не частыми, ведь, по сути дела, очень редко можно было собрать воедино всех участников хора, все они были заняты, и у каждого из них было своё, очень важное и ответственное дело. Но уж если выступление было намечено, то принимались все меры к тому, чтобы оно прошло с наибольшим успехом и эффектом. Обычно вечер начинал комиссар Герош. Говорил он очень хорошо, без всяких шпаргалок, очень спокойным тоном, избегал непонятной терминологии, старался строить свою речь понятной для аудитории. Он обычно говорил о последних событиях на переднем крае, о трудностях на фронте и в тылу и заканчивал обычно совершенно конкретными задачами, стоящими перед частью. После комиссара выступал ансамбль. Как правило, своё выступление ансамбль начинал с исполнения «Священной войны» А.В. Александрова на слова Лебедева-Кумача. Эта замечательная песня, рождённая в первые месяцы войны, была сейчас же принята на «вооружение» Красной Армией, причём не через приказы и усиленную популяризацию, а именно самой Армией, самими солдатами. Ведь очень интересно то, что эту песню солдаты стали петь в строю и как строевая песня она звучала грозно и сурово. А ведь по замыслу-то она написана в трёхдольном размере и для исполнения в движении не рассчитана. И, несмотря на это, хотя ударения всё время падали то на левую, то на правую ногу (тогда как в строевых песнях ударения должны быть только под левую ножку), её пели во всех подразделениях, во всех родах войск! Это говорило о том, что «Священная война» была принята солдатским сердцем и была расценена солдатом как необходимая его принадлежность. С этой песней он шёл в бой за Родину, в своей решимости защищать её до конца, не жалея ничего, отдавая свою жизнь за Родину!