Синдром удава

Витман Борис

— Ну что, Цой, надоело у печки сидеть, устал, бедняжка? Давай разомнись!

— Да вы и так хорошо справляетесь! — Несмотря на типичную корейскую внешность, он чисто и правильно говорил по-русски, без малейшего акцента. Среднего роста, пропорционально сложенный и физически развитый, он чем-то выделялся среди других.

— Вот у нас гвозди кончились и на складе нет. Не мог бы ты достать?

— Цой все может, сколько надо?

— Ну хотя бы ящик, достанешь — до конца дня свободен!

Менее чем через час у нас был ящик гвоздей.

На следующий день мы решили изменить технологию работы. Сколачивали

щиты внизу в цехе, а поднимали их с помощью блока.

Все работы по этому цеху мы выполнили до окончания рабочего дня. Я дал бригаде отдохнуть, а сам отправился в контору.

Офанасов встретил вопросом:

— Завтра, к концу дня, сумеете закончить работы по цеху?

— Уже закончили.

— Как «закончили»? Не может быть! А я начальству обещал, не раньше чем завтра... Ну, молодцы!

— Мы-то молодцы, а как насчет трех зачетных дней для особо отличившихся?

— Готовь список!

Все, кого я включил в список, получили зачет — три дня за один день. Вот высшая награда в неволе и угнетении — одно обещание свободы, только мысленное приближение желанного мига освобождения. Этим манком пользовались постоянно — оказывается, как просто: лишить человека свободы, а там манить, манить этой призрачной узывностью, манить и затягивать удавку подчинения.

Постепенно Цой стал моим верным помощником, но от бригадирства отказывался наотрез:

— Я не сука. Честной вор здесь командовать людьми не станет, — сказал он, как смазал мне по роже.

— А чего ж ты тогда на крышу полез? — воткнул я ему в отместку.

Теперь чесался он:

— Знаешь, интересно было посмотреть, как вы оттуда лететь будете.

— Ну, мог бы и снизу посмотреть...

Начальство не спешило отозвать меня обратно в контору, и я продолжал руководить участком. Понадобилось «опять срочно» усилить фундамент под оборудование. Бетон, целую машину, привезли с большим опозданием, к концу смены. Вывалили прямо на снег, у дороги. Бригада уже собралась идти в лагерь. Отложить укладку нельзя — бетон ждать не будет: застынет, окаменеет.

Я подозвал Цоя.

— Что будем делать?

— Отпускай бригаду, инженер, останутся четыре человека.

— Да разве вы четверо управитесь?

— Это не твоя забота. Бетон будет уложен. Или ты перестал мне верить?

Бригада ушла в лагерь. Цой разделся до пояса, трое остальных последовали его примеру. Только бегом, двое носилок, при морозе не меньше чем в тридцать градусов — с улицы в цех, без остановок. Это надо было видеть! Перевели дух только тогда, когда весь бетон был уложен в опалубку. На завтра я дал им полдня отдыха. Получилось так, что как раз назавтра Офанасов решил проверить, как идет работа, и... И наткнулся на этих четверых. Устроившись в укромном уголке цеха, они, конечно, играли в карты. Офанасов стал на них кричать, обозвал негодяями, бездельниками. К нему подошел Цой и спокойно сказал:

— Не кричи, начальник. Нам разрешил инженер...

Офанасов не дал ему докончить, взорвался еще больше:

— Какой инженер? Я здесь начальник! Немедленно отправляйтесь на свое рабочее место!

— Вам же сказали, нам разрешили, — снова повторил Цой.

— Молчать! Жулье проклятое. Вон отсюда!

Цой схватил лопату и пошел на Офанасова; тот попятился к двери, выскочил на улицу и побежал прочь. Все повторилось так же,

как с Птахиным в день моего прихода на участок. Хорошо, что Офанасов быстро смылся, — Цой раскроил бы ему череп.

Скоро из конторы за мной прибежал посыльный. Офанасов набросился на меня:

— Безобразие! Превратил участок в бандитский притон!..

Только после того как я рассказал ему о вчерашней укладке бетона, он поутих.

В системе ГУЛАГа уголовники, осужденные на небольшой срок, и «бытовики» считались, как я уже говорил, «социально близкими». Они по сравнению с «контриками», осужденными по 58-й статье, находились на привилегированном положении. Из них состояла лагерная элита — нарядчики, бригадиры, писаря, дневальные, повара, заведующие баней, хлеборезкой, клубом, — словом, все те, кого мы называли «лагерными придурками». Многие из них имели пропуска на выход из зоны и бесконвойное хождение по городу.

Кстати, один из таких «социально близкий», заведующий хлеборезкой и по совместительству дневальный «кума» (оперуполномоченного), в течение длительного времени воровал хлеб и недодавал его заключенным.

Долго его не могли уличить, обыски ни к чему не приводили И немудрено, он прятал пайки в надежном месте — под диваном в кабинете оперуполномоченного.

Еще один «социально близкий», числившийся на нашем участке маляром, не раз был уличен в воровстве. И вот как-то ко мне на участок пришла с запиской от. Офанасова сотрудница нашей конторы. В ее городской квартире надо было побелить потолки. Другого расконвоированного маляра не было, пришлось послать его. Через день хозяйка квартиры явилась снова, вся в слезах: украли вещи. Маляр клялся, что ничего не брал. Я не знал, что и подумать, ведь действительно нелепо воровать там, где никого, кроме тебя, не было. Он настойчиво повторял одно и то же в свое оправдание, и трудно было не согласиться с ним.

В это время в прорабскую зашел погреться бригадир штрафной бригады Алексей Костырев, известный в прошлом грабитель. Я рассказал ему о случившемся.

— Вещички сам принесешь аль помочь? — обратился Алексей к маляру.

Тот снова начал божиться, что ничего не брал. Тогда Костырев снял с гвоздя вафельное полотенце, накинул его на шею маляру, толчком в плечо повернул его к себе спиной, перехватил полотенце поближе к шее и коротким резким поворотом руки сдавил им горло. Лицо маляра побагровело и тут же начало синеть, глаза полезли из орбит, рот судорожно раскрылся, и из него набок вывалился побелевший язык. Я схватил Костырева за руку, требуя прекратить истязание, но он оттолкнул меня.

— Не мешай, я знаю, что делаю!

— Да ты ж его задушишь, может быть, он, действительно, ни при чем.

— Тебе веши нужно вернуть? Тогда потерпи и не мешай!

Алексей ослабил полотенце; маляр пришел в себя.

— Ну как, принесешь вещи?

Маляр взмолился:

— Лешенька, я не брал, я ничего не знаю!

И снова резкий выверт руки, полотенце сдавили горло. Маляр попытался еще что-то сказать, но вместо слов получился сдавленный хрип, а затем тело его обмякло и безжизненно рухнуло на пол, как только Костырев отпустил полотенце. Я подумал, что несчастный уже мертв и проклинал себя, что связался с Костыревым. Тем временем маляр ожил, поднялся на ноги и, как будто ничего и не произошло, бросил сквозь зубы: