Синяя Борода

Воннегут Курт

* * *

Вернемся в настоящее.

Цирцея Берман сказала сегодня за обедом, что мне не мешало бы снова заняться живописью, раз это приносило мне когда-то столько радости.

Моя милая Эдит однажды предложила мне то же самое, и я ответил мадам Берман так же, как ответил тогда и ей: «Я устал не принимать себя всерьез».

Тогда она спросила, что в жизни профессионального художника нравилось мне больше всего – первая персональная выставка, крупные суммы за картины, принадлежность к художественному братству, похвала критика?

– Мы

тогда много об этом говорили, – сказал я. – И сошлись на том, что если бы каждого из нас поместить в свою собственную ракету, набитую художественными материалами, и запустить в космос, всех в разные стороны, этого нам было бы вполне достаточно. Все, что привлекало нас в живописи – это возможность класть краску на холст.

Она ответила, что тоже могла бы удовольствоваться жизнью в космосе, при условии, что вместе с ней в ракете находилась бы законченная и выверенная рукопись ее очередной книги, а также представитель издательства.

– Не понял, – сказал я.

– Для меня момент экстаза наступает тогда, когда я получаю возможность отнести рукопись в издательство и заявить: «Прошу! Мое дело сделано, и я этот текст не желаю больше видеть», – сказала она.

* * *

Вернемся в прошлое.

Мэрили Кемп была не единственной узницей, изображавшей Нору из «Кукольного дома» – прежде чем та решила, что с нее хватит. Я был заточен вместе с ней. Только потом до меня дошло вот что: еще одним пленником был Фред Джонс. Да, он выглядел так достойно, так мужественно, почитал, казалось, за честь оказывать любые услуги великому художнику Дэну Грегори – но и он исполнял роль Норы.

Во время Первой Мировой у него обнаружился талант управлять тряскими воздушными змеями, вернее – летучими пулеметными гнездами. С тех пор жизнь его мало чем радовала, но когда он впервые взялся за рукоять управления самолетом, он, вероятно, почувствовал примерно то же, что чувствовал Терри Китчен, взявший в руки краскопульт. И еще раз он почувствовал себя так же, как Китчен, в тот момент, когда нажал на гашетку пулемета там, в голубых высотах, и увидел, как другой самолет выписал в воздухе огнем и дымом спираль, которая завершилась взрывом красок далеко внизу.

Такая неожиданная, чистая красота! И так легко достижимая!

Фред Джонс сказал мне однажды, что он в жизни не видел ничего прекраснее, чем дымные следы сбитых самолетов и аэростатов. И я теперь могу сравнить его восторг по поводу спиралей, полукругов и пятен в атмосфере с восторгом Джексона Поллока, наблюдающего за поведением капающей краски в момент ее соприкосновения с расстеленным холстом.

И то, и другое счастье – схожего происхождения!

С той лишь разницей, что в случае Поллока отсутствовал главный источник радости масс – человеческие жертвы.

* * *

Но я вот что хотел сказать про Фреда Джонса: в военно-воздушных силах он нашел себе дом, так же, как мой дом был в инженерных войсках.

А потом его из этого дома выкинули, по той же причине, что и меня: он где-то лишился глаза.

Так что вот какую неожиданную

новость я мог бы сообщить самому себе в молодости, если бы машина времени перенесла меня в Великую Депрессию:

– Эй, ты! Ну да, ты, самоуверенный армянский мальчишка. Ты считаешь Фреда Джонса смехотворным и жалким? Ну, так и ты будешь таким же: одноглазым старым воякой, который боится женщин и не приспособлен к штатской жизни.

Я в то время пытался понять, каково это – жить с одним глазом вместо двух, и прикрывал иногда для пробы один глаз рукой. Мне казалось, что мир не сильно проигрывал, если глядеть на него одним глазом. Собственно, я и сейчас считаю, что выбитый глаз – не такое уж серьезное увечье.

Цирцея Берман спросила, как мне живется с одним глазом, в первый же час нашего знакомства. Она вообще может спросить кого угодно о чем угодно и когда угодно.

– Да не о чем говорить, – сказал я.

* * *

Я сейчас вспоминаю, как Мэрили и Фред Джонс с готовностью выполняли все, что требовал Дэн Грегори. Он и в самом деле напоминал, как выразился Уильям К. Филдс, индейца-недомерка, в то время как они могли бы послужить превосходными моделями для иллюстрации, в стиле Грегори, к рассказу о двух белокурых, голубоглазых тевтонских пленниках, захваченных каким-нибудь римским императором.

Интересно, что из этих пленников Грегори выводил на свои триумфы Фреда, а не Мэрили. Именно Фред сопровождал его на званые обеды, на лисью охоту в Виргинии и в плаванье на яхте «Арарат».

Я не знаю, чем это объясняется, но хочу сразу заявить, что Грегори и Фред относились друг к другу как настоящие мужчины, а не как гомосексуалисты.

Как бы то ни было, Грегори вовсе не возражал против того, что я и Мэрили подолгу бродили по всему городу – а прохожие, заметив нас, разворачивались, чтобы бросить на нее еще один взгляд, а потом и третий, и четвертый. Должно быть, они тоже не могли взять в толк, каким образом мне, явно не родственнику, досталась в спутницы настолько прекрасная женщина.

– Они думают, что мы влюблены, – сказал я ей как-то на прогулке.

– Правильно думают, – сказала она.

– Я не о том.

– А что такое, по твоему, любовь?

– Даже не знаю.

– Ну, самую главную часть ты знаешь, – сказала она. – Вот так вот гулять, и чувствовать, как вокруг все хорошо. И даже если все остальное с тобой никогда не случится, ты не много потеряешь.

И мы пошли в музей современного искусства – в пятидесятый, наверное, раз. Я уже почти три года жил у Грегори, и мне скоро должно было исполниться двадцать. Я больше не был начинающим художником. Я служил в мастерской художника, и иметь такую работу было в то время настоящим счастьем. Огромное количество людей нанимались делать вообще что угодно, пережидая таким образом Великую Депрессию, чтобы потом снова могла начаться настоящая жизнь. Однако понадобилось пережить еще одну мировую войну, прежде чем смогла начаться настоящая жизнь.