Синяя Борода
Шрифт:
Возможно, мадам Берман и могла сказать «нет» своим таблеткам, но вот бедняга Шлезингер ничего не мог сказать собственному телу, которое само производило опасные химические соединения и выбрасывало их ему в кровь[66]. Ему ничего не оставалось делать, как думать странные мысли. Я какое-то время сидел и слушал, пока он с жаром объяснял, как прекрасно ему писалось бы, если бы только удалось уйти в подполье или угодить в польскую тюрьму, а также что книги Полли Мэдисон – величайшее явление в литературе со времен «Дон Кихота».
Давайте уж разделаемся раз и навсегда с достоинствами книг Полли Мэдисон. Чтобы разрешить лично для себя этот вопрос, я обратился посредством телефона к владелице книжного магазина и к библиотекарше из Ист-Хэмптона, а также к парочке вдов моих прежних дружков – абстрактных экспрессионистов, у которых теперь внучки соответствующего возраста.
Все они сказали примерно одно и то же, то есть, вкратце, вот что: «Полезно, откровенно, разумно, но с литературной точки зрения – не более чем ремесленная поделка».
Так что вот так. Если за Шлезингером придут из психушки, то лучше бы ему не рассказывать, что он все лето провел в обнимку с собранием сочинений Полли Мэдисон.
* * *
Также ему не стоит упоминать, что еще мальчишкой он накрыл своим телом японскую гранату, и с тех пор не раз гостил в желтом доме. Похоже, что природа наделила его не только талантом к складыванию слов, но еще и на редкость вредным часовым механизмом, который сталкивает его в безумие каждые года три, или около того. Бойтесь богов, дары приносящих!
Прежде чем заснуть в ту ночь, он объяснил, что он такой, какой есть, и ничего не может с этим поделать, как бы ни старался – что он «такой вот атом».
– И пока меня не засунут в Великий Ускоритель, Рабо, – сказал он, – придется мне таким вот атомом и быть.
* * *
– Ведь что есть литература, Рабо, – сказал он, – как не печатный листок с отчетом о событиях из жизни атомов, до которых никому во вселенной нет дела, кроме горстки других атомов, подцепивших заразу под названием «разум».
* * *
– Мне теперь все ясно, – заявил он. – Я все понял.
– Ты в прошлый раз говорил то же самое, – напомнил я ему.
– Ну так, значит, мне еще раз все ясно, – сказал он. – Мое предназначение на Земле сводится к двум задачам: обеспечить книгам Полли Мэдисон признание, подобающее столь великим произведениям литературы, и опубликовать мою собственную теорию революций.
– Ага, – сказал я.
– Что, ерунду говорю?
– Да.
– Прекрасно, – сказал он. – Два монумента мне предстоит воздвигнуть! Один – ей, а другой – себе. Через тысячу лет люди будут читать ее книги и изучать теорию революций Шлезингера.
– Неплохо, – сказал я.
Тогда лицо его
– Я ведь тебе не говорил, в чем состоит моя теория? – спросил он.
– Нет.
Он постучал пальцем по своему виску.
– А это потому, что она все это время сидит запертой в этом вот амбаре для картошки, – сказал он. – Ты, Рабо, не единственный старик, который приберег самое лучшее на потом.
– Что тебе известно про амбар для картошки?
– Ничего! Честное слово, ничего не известно. Но зачем еще старик станет запирать что-то на замок, на замок? Только чтобы приберечь самое лучшее на потом. Атом атома видит издалека.
– Ну, в моем амбаре не самое лучшее и не самое худшее. Вряд ли достаточно прекрасное, чтобы быть лучшим, но и не такой полный ужас, чтобы называться худшим. Хочешь узнать, что там?
– Конечно, если ты хочешь мне рассказать.
– Самое бессмысленное и вместе с тем самое исчерпывающее слово из всех слов, – сказал я.
– А именно?
– «Прощайте».
* * *
Гуляем!
И кто же готовит еду и стелет постели для моих удивительных гостей?
Незаменимая Элисон Уайт! Как хорошо, что мадам Берман уговорила ее остаться!
И хотя мадам Берман утверждает, что создала уже девяносто процентов очередной эпопеи и, стало быть, вскорости переберется обратно в Балтимор, Элисон Уайт больше не собирается бросать меня в одиночестве. Во-первых, фондовая биржа обвалилась две недели назад, и это обстоятельство сильно понизило спрос на услуги экономки здесь в округе. А во-вторых, она снова беременна, и на этот раз собирается выносить плод до срока. Так что она умоляла меня разрешить ей и Целесте остаться по крайней мере на зиму. Я сказал ей:
– По крайней мере не соскучимся!
* * *
Кажется, мне следовало рассыпать по пути следования этой книги крошки в виде дат, например: «Сегодня – день Независимости[67]», или «Говорят, у нас самый холодный август за всю историю – возможно, тому виной дыра в озоне над Северным полюсом», и тому подобное. Но я же не знал, что вместе с автобиографией пишу еще и дневник.
Так что отмечаю здесь, что начало сентября было уже две недели назад, как и обвал на бирже. И – р-раз! Кончилось наше процветание! Р-раз! Кончилось наше лето!
* * *
Целеста с друзьями снова ходит в школу. Она попросила меня сегодня утром рассказать ей про вселенную. Им задали домашнее сочинение.
– А почему я? – спросил я ее.
– Вы же каждое утро читаете «Нью-Йорк Таймс», – ответила она.
Пришлось ей сказать, что в начале всего вселенная была размером с клубничину, весила пять кило, а за семь минут до полуночи три триллиона лет назад вдруг рванула.
– Я серьезно! – сказала она.