Сирингарий

Ульяничева Евгения

Брызнули перья подушкины, брызнуло сухой кровью, за окном взвыло, завизжало свиньей.

Илейка с Томилкой, не сговариваясь, кинулись из комнаты вон.

Дверь Илейка захлопнул, сундуком припер.

Друг на дружку уставились.

– Ну, ты бедовая, девка, - выговорил Илейка.

Тут только разглядела Томилка хорошенько, что с гривы Илейкиной прядку выстригли. Да ровно так отхватили. Илейка тоже это почуял, подергал себя за волосы.

– А я сплю, главное, - заговорил растерянно, - и мнится, будто на

кровать с головы бабка моя подсела. Села и сидит себе, поглядывает. Я наперво и не вспомнил, что преставилась прошлой весной. Сидит, бабкает себе под нос, а с губ пена серая, кап-кап мне на лоб. Проснулся, глядь - в окно чужая харя таращится…

Томилка всхлипнула. Сердито утерла рукавом нос.

Проговорила с дребезжанием в голосе:

– Ты почто, дурень, оконце на ночь распахнул, звоном не уберег?

– Так жарко же, - простодушно объяснил Илейка, разводя руками.
– Взопрею ещё.

Не пуганый, подумала Томилка с досадою. Не битый. Холился да лелялся всю жизнь в гнезде родимом, да места тут спокойные, сытые, не как родная кипь-земля Томилкина. Уж там без оговора, без железа за порог не ступали.

Вот и выросла она сама - с железными костями.

В комнатке за дверью зашебуршилось, зачечекало. Прижухли оба, вслушиваясь.

Томилка первой отутовела. Плечом оттеснила Илейку, прямо лезвием топора, прижимая обух ладонью, прорезала буковицы на дверном косяке.

– Прочь ступай, нам не мешай, - шепнула.

Засмеялись за дверью молодо, отозвались:

– Как же я уйду, медовыя? Сама в гости звала-зазывала, на стол накрывала-собирала, а ныне гостя на пороге держишь-не пущаешь?

– Не звала я те…

Осеклась Томилка, похолодела. Так выходило, сама Постригуша пожаловала.

Ох, дура, дура, обругала себя Томилка. Тетеха.

Плохо шутка оборачивалась.

– Чего она такое говорит, Томилка?
– Илейка таращился из темноты, как котище.

– Отзынь, - сердито шикнула Томилка.

– Отвори дверцу, хозяюшка, пусти гостюшку, - вкрадчиво попросили из-за двери.
– Пока так пою, потом сама войду. И своё заберу, и что глянется прихвачу.

Томилка дернула лопатками. Хребет у неё зачесался.

– Не бывать тому, - ответила твёрдо.

– Как скажешь, душа-девица, - рассмеялась Постригуша.

Прошумело за стенкой и затихло. Илейка встревоженно поглядывал.

– Как думаешь, ушла-укатилася? Чего вообще ей надобно?

Томилка покачала головой. Переглотнула. Молвила тихо, виновато:

– За тобой приходила. Это я её позвала, правда то. Уж больно зло накипело…

Стыд жёг лоб, палил щёки.

Илейка поднял рыжие брови, открыл рот, слово молвить - да простучало по потолку, ровно кто бревнышко по чердаку прокатил.

– Авдей!
– ахнул Илейка и первым бросился к брату.

Ворвались оба-два, Томилка с топором, Илейка голоруким. Увидели: сидел Авдеюшка

сметаны белее, а у изножья раскорячилось, распласталось диво лесное. Зад собачий, длинный, тулово бабье, лицо старухино. Волос как у кобылицы дикой.

Глянула на них Постригуша, рассмеялась звонко, да и застучала быстро локтями, к ним подбираясь.

Томилка как обмерла - страх кожу стянул. А Илейка вдруг выхватил у неё топор, зарычал, да вперёд бросился. Ткнулось лезвие в половицу, а Постригуша как сквозь землю ушла.

Томилка же, охнув, подорвалась, к Авдеюшке кинулась.

Тот ручонками за шею уцепился. Дышал часто.

Илейка на месте крутился. Глазами шарил.

– В подпол она ушла, братик, - тихо сказал Авдеюшка, - там-то темно, там-то ей привольно, спокойно.

– Не повредила тебе поганая баба?
– спросил Илейка.

– Напужала только.

Илейка встретился взглядом с Томилкой. Та закусила губу, баюкая Авдея.

– Я её позвала, мне и выпроваживать, - выговорила.

– Вместе тварницу отвадим, - молвил в ответ Илейка. Насупился.
– Но за пакость твою потом спрошу.

Понурилась Томилка, но наперекор и словечко не молвила. Илейка запустил пальцы в волосы, призадумался.

– Значки ты на двери резала, значит, понимаешь, как оберечься от этой заразы?

– От лесной, от морной, от полевой, - ответила Томилка.
– Но таких, как ваша, в моем краю не водилось.

– Общее средство есть, сказки бают: железо, молоком вскормленное, огонь чистый, узда с кобылицы, роса купальская, - подсказал Авдеюшка.
– Ночь нам продержаться, укрепиться; на рассвете сама уйдет.

– Уйти уйдёт, да ведь возвернется, - возразил брату Илейка.
– Надобно насовсем отвадить.

Замолчали все.

– Отдариться разве?
– неуверенно предложил Авдеюшка.

– А чем?

– Спрошу, - Томилка вздохнула глубоко.
– По моей глупости свершилось, по моему незнанию. С меня и спрос, значит.

– Я с тобой, сестрица! Твоя вина, не твоя, а ты мне ровно родня. Не брошу одну.

– И я не петух карамельный, на лавке валяться, покуда вы там хороборитесь, - буркнул Илейка.
– Вместе пойдем-выйдем.

***

Вышли в горницу, а там уже Постригуша поджидала. На заду собачьем сидела, локтями в половицы упиралась, зубьями человечьими улыбалася.

– Ну? Натолковались, сговорились, голубки-соколики?

Отдала Томилка Авдея братцу, вышла сама вперед, в пояс поклонилась.

– Прости меня, дуру, Постригуша-кумушка. Злую штуку я пошутила, неумную. С меня и спрашивай, на прочих обиды не держи.

Постучала Постригуша локтями.

– Не тутошняя ты, девка. Кипенная, прокаленная. Обидела меня, рассердила. Где ж видано, чтобы мне таковы гостинцы подносили, таковы слова говаривали? Но так и быть, спущу тебе - за незнание. Отдариться чаешь?