Сирингарий

Ульяничева Евгения

Мол кивнул.

Поправил девушке косу, выдохнул, смежив глаза.

Стараясь не глядеть на живот и горло, расстегнул на тонком, скользком запястье браслет.

— Да. Идём.

Мол шел, оглушённо понурив голову, но всё равно разбирал беседу мормагона и коренника.

Пленник горячился.

— Сними ты с меня ошейник, не случилось бы беды! Уберёг бы девчонку, не пошла бы псам на зубы.

— Как я могу тебе верить. После всего, — устало отвечал Вьга. — Ты меня в растение обратил.

— Ты и прежде был дуб дубом,

я лишь добавил красок. И потом, что мне было делать? Тебя порубили, как капусту, даром что теплился ещё. Дыхания нет, кости, кровь вёдрами… Что мне было делать, а? Рыдать над твоим телом?

Помолчали. Мормагон тяжело дышал. Выругался негромко.

Вьга сказал:

— Вежды правы. Ты многое открыл. Пока искал. Но эти знания не несут блага. И цель твоих поисков изначально ложь.

— Метизы не ложь. Они существуют, ходят среди нас, и веждам про то известно! Думаешь, меня за волховство гоняли? Ха, да они боятся, что я скорее них метиза отыщу и власть их покачнется!

— Пошатнется, — хмуро исправил Мол. — Правильно говорить - пошатнется.

Встретился взглядом с мормагоном.

— Кто такие метизы?

— Доказательство, — криво усмехнулся тот.

— Чего доказательство? — упрямо дознавался Мол.

— Того, что всё учение вежд, вся Князева власть лживы.

Коренник только головой покачал, а отвечать не стал. Лес кончился. Ночь кончалась, сползала, точно одеяло. Мокрый серый туман цеплялся за траву, пеленал вяло текущую реку, точно хворого младенца.

— До вертиго теперь два дня пути, — сказал Вьга.

— Значит, не раздумал меня сдавать? — в голосе мормагона опасно скользнуло разочарование, точно лезвие в молоке.

— Ты заслужил.

— Смерти, друг мой, редко кто по-настоящему заслуживает, — вздохнул на это мормагон.

Запели птицы. Дружно, разом. Туман потянулся вверх, закрутился столбом, плотнея, отращивая длинные руки-ноги. Один столб встал, второй, третий за ним потянулся... Заплескала вода, словно рыба билась или что крупнее на берег выползало.

— Погоня, — Мол догадался, попытался шевельнуть кистью, но та не слушалась.

Перетрудил. Зато получилось у коренника. Вскинул руку - не стало у туманища башки. Уклонился Вьга, нырнул в другой столб, изнутри взрезал костяным жалом, разваливая на два пласта.

На Мола же навалилось мокрой простыней, облепило голову, глаза, отсекло дыхание. Кое-как пробился, проморгался, потеряв из виду и Вьга, и мормагона.

— Эй, — окликнул неуверенно, разобрав в водяном паре силуэт.

Тот качнулся в его сторону. Зацепил рогами, поднял и бросил через себя.

Мельком разглядел Мол матовую блестящую спину. Смутно, как во сне, признал.

Оглушенно дернулся, уватился за живот, но попал рукой в месиво. Расползалось всё, как из прохудившегося мешка.

— Эй, — ласково откликнулись ему.

Выступил из тумана мормагон, опустился на колени рядом. Не было на нём

ошейника с цепью, зато крепко сжимал он костяное жало.

Смотрел сверху без злой радости.

Коснулся прохладной ладонью лба и шум в ушах затих, отступил.

— Погоня, — протянул мормагон, — она тем хороша, что порой не поймёшь, кто за кем гонится.

Погрузил обе длани в нутро.

Мол тонко, горлом, застонал-закричал.

— Самое лучшее в тебя родители вложили... Что есть, то есть, — бормотал мормагон, ковыряясь у него в животе, — родители-производители... Да.

Вытянул из чрева блестящую пластинку и что-то холодно мерцающее, тонкое. От этого шли внутрь паутинные нити. Мол заплакал.

—Фу, не дуркуй, — фыркнул мормагон, — сейчас переберу, подошью… Краше прежнего будешь. Ты нам на своих ногах нужен.

Щелкнул ногтем по пластинке и значительно нагнул голову.

— Металлическое изделие.

Стерга

— Сказывай теперь, как было. Не бойся.

— Как було? Чиво долгунец тянуть, так и скажу-расскажу. Ввечор пошла-от на-поле, ну как — шерсть чесать. На-под лунышко, она завсегда краше да крепче выходит. Вот. Вышла, иду себе. Никого не встретила, токмо собаки брёхали. Как оглашенные голосят, мы уж гадали — зверь рыщет, а нет никого...А, вот. В поле не темно ишо, а уже и не свит, так, знашь, колда как мрево какое. Я иду, иду, не боюсь. А! Вперед гляжу — катится, валко так, ровно клубочек махонький. Дивуюсь я, думаю себе: ишь, чего это такое? Будто зверик какой. Встала, а то летит себе. Так и фукнуло на другой конец. Вот так вот, вот так фррр — обернулась, и нет его...Ну я далее пошла.

Замолчала баба, почесала щечку свернувшемуся под боком коту. Вздохнула, затуманилась.

Варда поторопил:

— Дальше-то что вышло?

— Х*й в дышло, — сказал на то прискучавший Сивый, качая ногой в сапожке.

Рассказчица так и прыснула — смешной ей показалась кнутова присказка. Варда свел темные брови. Поглядел на раскисшую от тихого смеха бабу, головой покачал.

Сивый, ащеулка, только зубы скалил. Так и ушли: солнце на вечер повернуло, пора и честь знать.

На улице кнут-железный лоб потянулся, звонко щелкнул костяными каблуками.

— Пустяшное дельце, любовь моя, — сказал небрежно, — оморок какой гуляет-погуливает, людву попугивает. Сам слышал — вреда не чинит. Чисто тут. Скучно, разве что кралечку-дролечку из местных спробовать?

Варда молчал, перебирал завязанные на алом кушаке узелки да подвески. Сеть, плетеная из женского и конского волоса, обнимала бедра; в косицах взблескивала проволочная закрутень с безъязыкими колокольцами. Стеклянные запястья прижимали темные рукава.

Лугар замирал. Пахло печным печёным дымом, холодной водой да близким морозом.