Сирингарий
Шрифт:
— Послушай, девица, — отвечал чаруша, до поры молчавший, — дай мне эту ночь покараулить. Коли не отыщется, не покажется ничего — прочь уйду, мне вражды не нужно.
Кривозорка губища свои скуксила-оттопырила:
— Что, щедро малышня посулила, карман печет?
— Не возьму я денег. Другой интерес у меня.
— Прошу, Цара! — взмолился Милий, руки заламывая. — Одну ноченьку уступи! Кого хочешь спроси, славушка у чаруши добрая, людям он первый помощник!
Чаруша видимо смутился от похвалы: видать, не балованный.
Шумно,
Все же, сердце не камень, не чужой ей Милий, с детства его пестовала. Как обидеть молитвенника?
— Будь по-твоему. Однако знай, чаруша: я от тебя ни на шаг! Нет у меня к тебе доверия!
— Да будет так, — согласно нагнул голову чаруша.
— Я тут надумал, что если эта шкура-шушера не вылезет сегодня? Осрамимся же.
— Того же боюсь, Алоран, — вздохнул Милий. — Ты один мне веришь.
Шпынь потрепал друга по плечу. Алораном-то его отец с матерью еще нарекли, а теперь только Милий и звал по имени.
Тихо было.
Милий скотину свою осмотрел, напоил-накормил. Про каждого у него снадобье было заготовлено: для кого угль толченый, для кого порошок яишный али отвар травный пахучий, для других вовсе затируха какая-то, а то и горошек, горькое в сладкое хитро спрятано. Милий сам все делал, бегал к коновалам, к знахаркам, к стряпкам, помогал, ничему не брезговал.
А многому и сам изучился, своей головушкой дотумкал. И вроде летами меньше, а больше разумел, чем Шпынь по темноте своей.
Как он животину понимал, Шпынь кажный раз диву давался.Что у кого болит, на что кто жалобится — все разбирал. И ведь не только мелочь пользовал: у наместника коня вот выправил, когда уж забивать жеребца хотели, у хозяюшек иной раз коровушек сберегал, телят пару раз принимал, а сколько псов да котов вылечил — без счета.
Самое чудесное было, когда у семьи хлебопека под половицами пчелы поселились. Так Милий не стал губить крылаток, окурил из дымаря, голой рукой половину в новый улей отсадил, матку туда же, а остальные сами мало-мало перебрались. Так сберег пчелиную семью от огня, от разорения.
Шпынь, конечно, всюду за другом шатался. Ходили вместе: белый, чисто одетый сынок Секача-Самовита, с глазами горящими да руками работящими, а за ним, за правым плечом — Шпынь, жердина-жердиной, виски бриты, глаза сердиты, из той породы, что об колено не переломишь, топором не перешибешь.
Ладно жили, ни с кем так близко Шпынь прежде не сближался, сердцем не прикипал, а все же смутно на душе было. Тревожно.
И радовался он умению товарища, и гордился им, а тоска нет-нет да и клевала-щипала: сам-то он никак к одному месту прибиться не мог, по себе призвание сыскать.
Вот Секач-Самовит — дереву всему мастер; Цара-Кривозорка — дом в кулаке держит, хозяйствует; чаруша рыжий — всякое прозревает-истребляет;
А он вроде как и не к чему. Рядышком терся, а по себе ли дерево клонил? Может, правду матка рекла — пятый, ненадобный? Найдет что на Секача-Самовита, так одним мигом и турнут, с сумой под оконья.
— Мне в подклет спуститься. — Милий потянулся, лицо с устатка потер. — Кашу на ночь запарю…
Для зверей Секач велел отдельное жилье поставить. Хороший теремок вышел, теплый, с окошечками, не кажному человеку доведется в таком живать.
— Так я с тобой, вместе скорее управимся, — свел брови Шпынь.
— Да я и один недолга, всего возьму что зерна пару жменек…
— Ага, чтобы эта жаба злокипучая опять тебя о стенку волохала?!
— Добро, вместе так вместе, — вздохнул на это Милий, поежившись.
Пошли, друг за дружкою. Милий держал светец, чтобы и другу дорога видна была, и самому не навернуться.
Светцы эти батюшка евоный из лесов своих привозил: вроде как черепки, а чиркнешь по таковому — занимается узким злым огоньком, что глаз змеиный. И долго-долго может так светить, и не греет, не обжигает.
Самовит управил для светцов этих кубышки отковать ажурные, навроде шариков. По всему дому рассадил.
В глухом подклете и по солнышку было неприютно, а уж вечером-ночью — того паче.
Пока Милий из короба зерно в миску ссыпал, Шпынь позевывал, светец держал, по сторонам бдил. Все знакомое ему было. Мышей — и тех не водилось, серые-полосатые постой да лечьбу усердно отрабатывали.
Шуршало зерно, но уловил вдруг Шпынь острым ухом — застрекотало в углу, где бочки порожние ставлены. Вытянул шею и светец. Огонек тут и понурился, будто в кулаке его сжали. Шпынь пригляделся. Темным-темно, ровно дыру в стене пробили. Оттуда, из дыры этой, колодезем, погребом потянуло.
И тени их не так ложились, а как если бы другое что тень ту отбрасывало…
Похолодела спина, свело загривок: так бывало, когда за углом лупеж поджидал.
— Пойдем-ка, — сказал хрипло, прочь потянул за руку Милия.
Милий глянул на друга, спросить хотел, но лишь кивнул.
Только к лестнице шагнули, как затрещало-застукало в стенах, зашуршало, бочки с грохотом разлетелись, точно кто дюжий их толкнул.
Милий ахнул, Шпынь, хоть сам перепугался, пихнул его в спину, к лестнице.
— Давай! — крикнул.
Милий мигом взлетел, Шпынь за ним. У двери обернулся Милий, поглядел поверх плеча друга, и вдруг — выплеснул все зерно, а следом мису швырнул.
Шпынь почуял, как по затылку, по кончикам волос, ровно кто мазнул — не поспел дотянуться, спугнули…
Вылетели из подклета, дверь захлопнули.
Друг на дружку уставились.
— Явилось-таки, — сипло сказал Шпынь.
Милий кивнул, стряхнул с него приставшие зернышки.
— Думаешь, опять вылезет?