Сирингарий
Шрифт:
Встретились глазами.
Кажется, кое-кого он спасти все же успел.
Прокуда
— Может, он этот, дурачок? Как наш Кашка-козопас.
— Да с чего ты взял?
— Рыжий…
— Что с того? Не все рыжие дурачки.
Пришлось нырнуть обратно, под забор, потому что “дурачок” — как зачуял — голову повернул. Хотя слышать навряд слышал, все же, шумно при постоялом дворе…
Милий прерывисто вздохнул, зажмурился. Взял себя за расшитую рубаху на груди, потянул.
—
Пожалел друга. Со зверьми-птицами да пчелами своими Милий был куда говорливее.
— Так мое дело. Мне и разрешать его, — ответствовал Милий тихо, но твердо.
— Ну, тогда давай выждем маненько. Поест, подобреет. У меня-от батя завсегда после щтец будто другим человеком делался…
Милий кивнул. В засидке ему караулить редко доводилось, разве что когда котку вылавливал или птушку подраненную стерег.
Это Шпынь везде успевал — что под забором, что на заборе.
Из кустов выбрались, уселись на бревнышко у развилки.
Милий вздохнул, локти на колени поставил, подбородок на ладони пристроил. Глаза прикрыл, тихо улыбнулся. Ссадины на скуле полыхали, ровно кто углем горящим в темноте прочертил.
Сенница постаралась.
После этого случая Шпынь и сказал, что пора бы и укорот дать.
На случай, Горбушка растрепал, что к постоялому двору чаруша пристал. Молодой, мол, да бывалый — совладал с рассохой, заборол старую, обломал рога.
Шпынь черкал прутиком в пыли дорожной, думал-гадал: чем бы им чаруше поклониться. Милий вот хорошего двора, богатого отца, а в кармане — вошь на кукане. Все на скотину свою хворую спускал, а что оставалось — детям на леденчики, на сладкие прянички…Уж такой жалостливый уродился, ничего к рукам не прилипало.
У Шпыня, конечно, были свои закладки зарыты, только крепко он сомневался, что чаруша тем улестится.
Добро бы чудь знатная, а так — девка сенная.
Ни к мошне, ни к славе.
Чепуха, стоит ли мараться?
Так думал, сердито хмурил кустистые брови. Может, и чепуха, да не для всех.
— Поздорову, молодцы.
Шпынь аж подпрыгнул, Милий ахнул, распахнул светлые глаза.
Как подкрался, рассердился Шпынь. Давно его на испуг не брали.
— И тебе не хворать, дядя, — сказал с расстановочкой, цыкнул, хотел ще под ноги плюнуть, чтобы отгреб на пару шажочков, но глазами встретились — и передумал.
Один глаз у чаруши был прикрыт, зато второй, синий, не по-людски востро глядел.
Чаруша опустился рядом на бревно, вытянул долгие ноги.
— Чего хотели-то? — спросил просто.
Милий залился краской, но отпираться не стал. Заговорил, спотыкаясь в словах от волнения:
— Не прогневайся, человек добрый, просьба у нас…у меня к тебе. Злыдня одолела, продыху не дает.
— Вредит? — склонил голову чаруша, глядя на отметины.
Милий невольно коснулся пальцами ссадины, одернул руку.
— Это так…Ерундовина, вскользь пришлось. Она,
— Коров выдаивает? Жеребцов холостит?
— Это кто тут жеребец холощеный, — сквозь зубы заговорил Шпынь, обидевшись на смешок в голосе чаруши.
Милий ему неприметно локоть пожал, продолжил мирно речь вести.
— Котят душит. Щенят давит. Малых да калечных не милует. У меня, добрый человек, что-то вроде домика призорного, я там собираю скотину ненадобную, порченую, да по мере сил спасаю. Лечу, кормлю-пою, выхаживаю, после по хорошим дворам пристраиваю…
— Та-а-ак, — чаруша вперед подался.
Милий приободрился, плечи развернул.
— А недавно бесчинства злые почали твориться: то птахе с крылом больным голову свернут, то кошке-калечке хвост обидят…
Прерывисто вздохнул, оборвавшись; поморгал да продолжил:
— Сперва на людей думал, так не просто во двор попасть чужому, стража злая, будкая. Потом уже друг надоумил иначе подглядеть, ночью…
Чаруша скосил глаз на Шпыня.
— Подглядел?
Милий вздохнул понуро. Сцепил пальцы на коленях — всегда так по обыклости делал, коли переживал али находила на сердце туга.
— Подглядел. Бабка-Сенница себя показала, злая, раскосмаченная — как на Горень-день. Ты бы взялся вывести — а об оплате столкуемся…
Сказал — и замолчал.
Чаруша призадумался, потер браслет на запястье.
Шпынь его всего глазами бесстудно ощупал, а никакого оружия-то и не приметил. Дивно ему это было, подозрительно.
Какой же он боец да без железа?
— Возьмусь, — решил чаруша, — все одно мне здесь до встречи назначенной куковать. И насчет оплаты не горюй. Но сперва поглядеть надобно. На место преступления, так сказать…
Чаруша вовсе молодым оказался. Наверное, и двадцати нет, растерянно думал Шпынь, почесывая нос.
— Какой он рыжий, когда — каурый, — шепнул Милий другу, и тот закивал.
Волосы у чаруши были как песчаная коса в закатном солнышке, медью-золотом блестели. Длинные да гладкие, в богатый хвост собраны, красным шнурком перевиты. Небось, ослобонить ежли — так всю спину укроют.
Шпынь слыхивал, что в волосах у чаруш, волшбух-клохтунов да прочего народа знаткого самая сила кроется, потому и не стригутся. У Милия вон, тожно волосья по плечам снопом, да все в косу убирал, чтобы не мешались со скотиной возиться.
По сложению евоному не сказал бы Шпынь, что рыжий удалец. Против Репы бы не сдюжил, уж тот — не во всякую дверь плечи втиснет, а этот тощий, лягастый что стригунок…
Коня, при ем, к слову, и не было. Поклажи — всего ничего, один пестерь из кожи-ткани пошитый, да куртка. Заплечницу так и кинул свою, на сохран при дворе, а сам лишь малый кошель-зепь на ремне грудном прихватил.
Парни его для беседы так и поджидали, на том же бревне.
Шпынь толкнул локтем Милия.
— Ну ты! Рядил, как твой батя, один в один!