Систематическая теология. Том 3

Тиллих Пауль

Многое из того, что было сказано о величии и достоинстве в мире неорганическом, впрямую соотносится как с органической сферой, так и с некоторыми ее измерениями. Величие живого существа и бесконечная возвышенность его структуры выражались и поэтами, и художниками, и философами всех времен. Неприкосновенность живых существ выражается и в том покровительстве, которое оказывается им во многих религиях, и в их значении для политеистической мифологии; и в актуальном соучастии человека в жизни растений и животных — как в практическом, так и в поэтическом. Все это в такой большой степени является частью универсального человеческого опыта, что не требует пространных комментариев, хотя таящиеся тут амбивалентности требуют полного обсуждения, и в силу их собственной значимости, и потому, что они предвозвещают амбивалентности в измерении духа и истории.

Священный характер живого существа, его величие и достоинство амбивалентно

соединены с его профанизацией, его ничтожеством и его уязвимостью. То общее правило, согласно которому организмы живут тем, что ассимилируют другие организмы, подразумевает, что друг для друга они становятся «вещами», и, так сказать, «вещами в пищу» («food-things»), которые должны быть переварены, усвоены и извергнуты как экскременты. Это является радикальной профанизацией в терминах их независимой жизни. Этому закону жизни-живущей-за-счет-жизни (life-living-from-life) люди следовали даже и тогда, когда они истребляли людей (каннибализм). Но здесь возникало и противодействие, основой которого была встреча личности с личностью. Человека перестали превращать в «вещь в пищу», хотя он все еще оставался «вещью для труда». Однако перемена в отношении человека ко всем иным живым существам происходит лишь там, где отношение человека к некоторым животным (или, как в Индии, к животным вообще) становится аналогичным отношению человека к человеку. Это весьма ясно демонстрирует амбивалентность между достоинством или неприкосновенностью жизни и актуальным насилием жизни над жизнью. Библейское видение мира в природе имеет в виду то неамбивалентное самотрансцендирование в сфере органического, которое изменило бы актуальные условия органической жизни (Исайя 11:6–9).

В измерении самосознания самотрансцендирование имеет характер интенциональности: осознать себя — это способ выйти за свои пределы. Элемент-субъект всякой жизни становится субъектом, а элемент-объект всякой жизни становится объектом, то есть чем-то таким, что брошено против субъекта (ob-jectum). Значение этого события в истории природы огромно. Огромно и значение того нового достоинства, которое стало его следствием. Нахождение вне своих пределов в терминах самосознания (даже самое рудиментарное) является признаком такого величия, которое превыше величия во всех предшествующих измерениях. Выражением этой ситуации является та полярность удовольствия и страдания, которая теперь оценивается по-новому. Удовольствием можно считать осознание себя как субъекта в том смысле, в котором он трактовался выше, — в качестве носителя творческого эроса. Страданием же, следовательно, нужно считать осознание себя как объекта, лишенного самоде-терминирования. Когда животное становится «вещью в пищу», оно страдает и стремится этого избежать. Некоторые высшие животные и все люди страдают в том случае, если оскорблено их достоинство как субъектов. Они будут страдать от чувства стыда, если их превратят в вещи, выставленные на обозрение (телесно или психологически), если с ними будут обращаться как с объектами оценивающих суждений (даже и в том случае, если суждение благоприятно) или если их будут наказывать вследствие суждений обвинительных — в этом случае стыд переживается куда болезненнее, чем физическое страдание. Во всех этих случаях возвышенный центр самосознания лишается своего величия и своего достоинства. Здесь идет речь не об измерении духа, но об измерении самосознания, которое, тем не менее, пронизывает собой оба измерения — как органическое, так и духовное.

Такая оценка субъект-объектной схемы как решающего момента в самотрансцендировании жизни кажется противоречащей мистической тенденции отождествлять самотрансцендирование с трансцендированием субъект-объектного разделения. Но в этом нет никакого противоречия, поскольку даже в наиболее выраженной форме мистицизма мистическое самотрансцендирование не имеет ничего общего с растительным состоянием в органическом измерении. Сама его природа состоит в том, чтобы преодолеть субъект-объектное разделение после того, как оно достигло своего развития в личностной сфере — не уничтожить его, но найти нечто такое, что выше этого разделения и в чем это разделение преодолевается и сохраняется.

в) Великое и трагическое. — То самотрансцендирование жизни, которое открывает себя человеку в качестве величия жизни, в условиях существования приводит к трагичности жизни, к амбивалентности великого и трагического. Только великое может быть трагичным. В Греции персонажами трагедии в мифах и драматургии были и герои, носители высшей ценности и силы, и великие семьи. Ничтожные, безобразные или злые находятся ниже того уровня, на котором начинается трагедия. Но и этому аристократическому чувству был свой предел: участвовать в представлении трагедий правители призывали каждого афинского

гражданина. Тем самым подразумевалось, что всякий человек наделен тем или иным величием — величием принадлежности божественной природе. То, что участвовать в трагедии призывался всякий гражданин, было проявлением демократической оценки человека как человека, как потенциального субъекта трагедии, и, следовательно, как носителя величия.

Мы вправе спросить, может ли нечто аналогичное быть сказано о величии во всех измерениях жизни, и ответ на этот вопрос будет утвердительным. Все существа утверждают себя в конечной силе бытия; они, сами того не осознавая, утверждают свое величие (и достоинство). Они делают это в их отношении к другим существам, тем самым вызывая против себя реакцию тех детерминированных логосом законов, которые отбрасывают назад все, что преступает данные ему пределы. Таково трагическое объяснение существующего в природе страдания. Объяснение это не механистично и не романтично, но реалистично в терминах спонтанного характера жизненных процессов.

Но, несмотря на все эти природные аналоги человеческой ситуации, сознание трагического (и, следовательно, трагедия в чистом виде) возможно лишь в измерении духа. Трагическое, хотя оно и было сформулировано впервые в контексте дионисийской религии, является, как и апол-лонический логос, универсально действительным понятием. Оно описывает универсальность человеческого отчуждения и его неотвратимость, что, тем не менее, не снимает с человека ответственности. Мы использовали термин hubris для описания одного элемента отчуждения человека; другой элемент — это «вожделение»10". В описании существования (в части III «Систематической теологии») hubris и вожделение возникают как чисто негативные элементы. В настоящей же части, где речь идет о жизненных процессах, они предстают в их амбивалентности: hubris амбивалентно соединена с величием, а вожделение — с эросом. В этом смысле hubris — это не гордость (принудительное сверхвосполнение актуального ничтожества), но самовозвышение величия над пределами своей конечности. Результатом является и уничтожение других, и самоуничтожение.

Если величие неизбежно сопряжено с трагедией, то вполне естественно, что люди будут пытаться избежать трагедии, избегая величия. Этот процесс, конечно, бессознателен, но зато из всех жизненных процессов в измерении духа он распространен наиболее широко. Во многих отношениях можно избежать трагедии, избегая величия. Однако это не предельно, поскольку каждый человек обладает величием частичной ответственности за свою судьбу. И если он избегает того величия, которое для него возможно, то он становится фигурой трагической. Тревога, порожденная стремлением избежать трагедии, приводит его к трагической потере самого себя и величия быть собою.

Свойством амбивалентности величия и трагедии является то, что субъекты трагедии свою ситуацию не осознают. Некоторые великие трагедии — это трагедии обнаружения человеческой бедственности (как это было в случае с Эдипом, ослепившим себя после того, как он увидел свои глаза в зеркале, которое держали перед ним вестники); существуют и целые цивилизации (такие, как позднеантичная и современная западная), трагическая hubris которых была обнаружена вестниками-пророками в момент приближения катастрофы этих цивилизаций (таковы, например, языческие и христианские провидцы конца империи позднеантичного Рима, а также экзистенциалистские пророки наступления западного нигилизма в XIX и начале XX столетий). Если спросить, в чем состоит вина трагического героя, то следует ответить, что он искажает функцию самотрансцендирования посредством отождествления себя с тем, к чему самотрасцендирование направлено, — то есть с самим великим. Он не противится самотрансцендированию, но зато противится требованию трансцендировать свое собственное величие. Он попался в ловушку своей же собственной силы представлять само-трансцендирование жизни.

Невозможно осмысленно говорить о трагедии без осознания всей амбивалентности величия. Горестные события — это еще не трагические события. Понять трагическое можно лишь на основе понимания величия. Оно выражает амбивалентность жизни в функции самотрансцендирования, включая в себя все измерения жизни, но становясь сознательным лишь при преобладании измерения духа.

Однако в измерении духа происходит и еще что-то. Величие обнаруживает свою зависимость от своего отношения к предельному, благодаря чему осознание великого становится священным. Священное существует помимо трагедии, хотя те, кто представляет собой священное, подчиняются, как и все прочие, и закону величия, и его следствию — трагедии (ср. раздел о трагической вовлеченности Христа, т. II, с. 404–405).