В 1989 году харьковчане выдвинули меня в народные депутаты СССР, и я выступал в этом давно полюбившемся мне городе у памятника Пушкину, рядом с книжным магазином «Поэзия». Люди затопили площадь, в их глазах было ожидание чего-то важного, что должно произойти в стране и со всеми нами. Мне передали, что Борис обещал прийти и поддержать меня, но в это было трудно поверить, потому что он вообще сторонился политической публичности. И вдруг кто-то шепнул: «Чичибабин здесь». Я оглянулся и снова увидел этого человека, перед которым толпа уважительно старалась расступиться, что было не так-то просто. Из-под густых, теперь уже седых бровей так же, как тридцать лет назад, когда мы познакомились, глаза полыхали той же жгучей невыцветшей синевой – глаза гусляра и монаха, подпоясанного, однако, невидимым мечом. Я попросил Чичибабина прочесть стихи, и, пока харьковчане аплодировали, радуясь его появлению, он неловко вытискивался из толчеи и шел по единственно свободному месту – по краю клумбы, стараясь не повредить цветов, оступаясь в жирном черноземе и держа в руках захваченную из дому кошелку. Но и с этой кошелкой, и с этой неуклюжей застенчивой походкой он был совершенно естествен возле Пушкина.
Колокол
«Колокол» – это по-настоящему моя единственная книга…
Борис Чичибабин, 1993
Молитва
Не подари мне легкой доли,в дороге друга, сна в ночи.Сожги мозолями ладони,к утратам сердце приучи.Доколе длится время злое,да буду хвор и неимущ.Дай задохнуться в диком зное,веселой замятью замучь.И отдели меня от подлых,и дай мне горечи в любви,и в час, назначенный на подвиг,прощенного благослови.Не поскупись
на холод ссылоки мрак отринутых страстей,но дай исполнить все, что в силах,но душу по миру рассей.Когда ж умаюсь и остыну,сними заклятие с меняи защити мою щетинуот неразумного огня.(1963–1964) [1]
1
В скобках указаны приблизительные даты.
«Кончусь, останусь жив ли…»
Кончусь, останусь жив ли, –чем зарастет провал?В Игоревом Путивлевыгорела трава.Школьные коридоры –тихие, не звенят…Красные помидорыкушайте без меня.Как я дожил до прозыс горькою головой?Вечером на допросыводит меня конвой.Лестницы, коридоры,хитрые письмена…Красные помидорыкушайте без меня.1946
Махорка
Меняю хлеб на горькую затяжку,родимый дым приснился и запах.И жить легко, и пропадать нетяжкос курящейся цигаркою в зубах.Я знал давно, задумчивый и зоркий,что неспроста, простужен и сердит,и в корешках, и в листиках махоркимохнатый дьявол жмется и сидит.А здесь, среди чахоточного быта,где холод лют, а хижины мокры,все искушенья жизни позабытойдля нас остались в пригоршне махры.Горсть табаку, газетная полоска –какое счастье проще и полней?И вдруг во рту погаснет папироска,и заскучает воля обо мне.Один из тех, что «ну давай покурим»,сболтнет, печаль надеждой осквернив,что у ворот задумавшихся тюремнам остаются рады и верны.А мне и так не жалко и не горько.Я не хочу нечаянных порук.Дымись дотла, душа моя махорка,мой дорогой и ядовитый друг.1946
Федор Достоевский
Два огня светили в темень, два мигалища.То-то рвалися лошадки, то-то ржали.Провожали братца Федора Михалыча,за ограду провожали каторжане…А на нем уже не каторжный наряд,а ему уже – свобода в ноздри яблоней,а его уже карьерою корят:потерпи же, петербуржец новоявленный.Подружиться с петрашевцем все не против бы,вот и ходим, и пытаем, и звоним, –да один он между всеми, как юродивый,никому не хочет быть своим.На поклон к нему приходят сановитые,но, поникнув перед болью-костоедкой,ох как бьется – в пене рот, глаза навыкате, –все отведав, бьется Федор Достоевский.Его щеки почернели от огня.Он отступником слывет у разночинца.Только что ему мальчишья болтовня?А с Россией и в земле не разлучиться.Не сойтись огню с волной, а сердцу с разумом,и душа не разбежится в темноте ж, –но проглянет из божницы Стенькой Разинымпритворившийся смирением мятеж.Вдруг почудится из будущего зов.Ночь – в глаза ему, в лицо ему – метелица,и не слышно за бураном голосов,на какие было б можно понадеяться.Все осталось. Ничего не зажило.Вечно видит он, глаза свои расширя,снег, да нары, да железо… Тяжелодостается Достоевскому Россия.1962
«До гроба страсти не избуду…»
До гроба страсти не избуду.В края чужие не поеду.Я не был сроду и не буду,каким пристало быть поэту.Не в игрищах литературных,не на пирах, не в дачных рощах –мой дух возращивался в тюрьмах,этапных, следственных и прочих.И все-таки я был поэтом.Я был одно с народом русским.Я с ним ютился по баракам,леса валил, подсолнух лускал,каналы рыл и правду брякал.На брюхе ползал по-пластунскисолдатом части минометной.И в мире не было простушкив меня влюбиться мимолетно.И все-таки я был поэтом.Мне жизнь дарила жар и кашель,а чаще сам я был не шелков,когда давился пшенной кашейили махал пустой кошелкой.Поэты прославляли вольность,а я с неволей не расстанусь,а у меня вылазит волоси пять зубов во рту осталось.И все-таки я был поэтом,и все-таки я есмь поэт.Влюбленный в черные деревьяда в свет восторгов незаконных,я не внушал к себе доверьяиздателей и незнакомок.Я был простой конторской крысой,знакомой всем грехам и бедам,водяру дул, с вождями грызся,тишком за девочками бегал.И все-таки я был поэтом,сто тысяч раз я был поэтом,я был взаправдашним поэтоми подыхаю как поэт.1960
Народу еврейскому
Был бы я моложе – не такая б жалость:не на брачном ложе наша кровь смешалась.Завтракал ты славой, ужинал бедою,слезной и кровавой запивал водою.«Славу запретите, отнимите кровлю», –сказано при Тите пламенем и кровью.Отлучилось семя от родного лона.Помутилось племя ветхого Сиона.Оборвались корни, облетели кроны, –муки гетто, коль не казни да погромы.Не с того ли Ротшильд, молодой и лютый,лихо заворочал золотой валютой?Застелила вьюга пеленою хрусткойкомиссаров Духа – цвет Коммуны Русской.Ничего, что нету надо лбами нимбов, –всех родней поэту те, кто здесь гоним был.И не в худший день нам под стекло попалаЧаплина с Эйнштейном солнечная пара…Не родись я Русью, не зовись я Борькой,не водись я с грустью, золотой и горькой,не ночуй в канавах, счастьем обуянный,не войди я навек частью безымяннойв русские трясины, в пажити и в реки, –я б хотел быть сыном матери-еврейки.1946
Крымские прогулки
Колонизаторам – крышка!Что языки чесать?Перед
землею крымскойсовесть моя чиста.Крупные виноградины…Дует с вершин свежо.Я никого не грабил.Я ничего не жег.Плевать я хотел на тебя, Ливадия,и в памяти плебейскойне станет вырисовыватьсядворцами с арабескамиАлупка воронцовская.Дубовое вино ятянул и помнил долго.А более иноемне памятно и дорого.Волны мой след кропили,плечи царапал лес.Улочками кривымив горы дышал и лез.Думал о Крыме: чей ты,кровью чужой разбавленный?Чьи у тебя мечети,прозвища и развалины?Проверить хотелось версийкиприехавшему с Руси:чей виноград и персикив этих краях росли?Люди на пляж, я – с пляжа,там, у лесов и скал,«Где же татары?» – спрашивал,все я татар искал.Шел, где паслись отары,желтую пыль топтал,«Где ж вы, – кричал, – татары?».Нет никаких татар.А жили же вот тут онис оскоминой о Мекке.Цвели деревья тутовые,и козочки мекали.Не русская Ривьера,а древняя Ордажила, в Аллаха верила,лепила города.Кому-то, знать, мешаязарей во всю щеку,была сестра меньшаяКазани и Баку.Конюхи и кулинары,радуясь синеве,песнями пеленалидочек и сыновей.Их нищета назойливонаши глаза мозолила.Был и очаг, и зелень,и для ночлега кров…Слезы глаза разъели им,выстыла в жилах кровь.Это не при Иване,это не при Петре:сами, небось, припевали:«Нет никого мудрей».Стало их горе солоно.Брали их целыми селами,сколько в вагон поместится.Шел эшелон по месяцу.Девочки там зачахли,ни очага, ни сакли.Родина оптом, так сказать,отнята и подарена, –и на земле татарскойни одного татарина.Живы, поди, не все они:мало ль у смерти жатв?Где-то на сивом Северекосточки их лежат.Кто помирай, кто вешайся,кто с камнем на конвой, –в музеях краеведческихне вспомнят никого.Сидит начальство важное:«Дай, – думает, – повру-ка».Вся жизнь брехнею связана,как круговой порукой.Теперь, хоть и обмолвитесь,хоть правду кто и вымолви, –чему поверит молодость?Все верные повымерли.Чепухи не порите-ка.Мы ведь все одноглавые.У меня – не политика.У меня – этнография.На ладони прохукав,спотыкаясь, где шел,это в здешних прогулкахя такое нашел.Мы все привыкли к страшному,на сковородках жариться.У нас не надо спрашиватьни доброты, ни жалости.Умершим – не подняться,не добудиться умерших…но чтоб целую нацию –это ж надо додуматься…А монументы Сталина,что гнул под ними спину ты,как стали раз поставлены,так и стоят нескинуты.А новые крадутся,честь растеряв,к власти и к радостичерез тела.А вражьи уши радуя,чтоб было что писать,врет без запинки радио,тщательно врет печать.Когда ж ты родишься,в огне трепеща,новый Радищев –гнев и печаль?1961
«Клубится кладбищенский сумрак…»
Клубится кладбищенский сумрак.У смерти хороший улов.Никто нам не скажет разумных,простых и напутственных слов.Зачем про веселье узнал я,коль ужас мой ум холодит?Поэты уходят в изгнанье,а с нами одни холуи.О, как нам жилось и бродилосьпод русским снежком по зиме…Смешная девчонка Правдивость,ты есть ли еще на земле?Да разве расскажет писательпро тайны лукавых кулис,что кесари наши пузатыи главный их козырь – корысть?Висит календарь наш без мая,у кисти безумны мазки,и девочки глушат, и смалят,и кроют беду по-мужски.Ворожит ли стая воронья,пороша ль метет на душе, –художник бежит от здоровья,от нежности и кутежей.При жизни сто раз умиравший,он слышит шаги за спиной:то снова наводит мурашкижестокости взор жестяной.Теперь не в ходу озорные, –кому отливать перепуг,когда Пастернака зарылии скоро помрет Эренбург?Бродяга и шут из Ламанчи,кто нес на мече доброту,все ребра о жизнь изломавши,дал дуба и где-то протух…Немея от нынешних бедствийи в бегстве от будущих битв,кому ж быть в ответе за век свой?А надо ж кому-нибудь быть…1963
Пастернаку
Твой лоб, как у статуи, бел,и взорваны брови.Я весь помещаюсь в тебе,как Врубель в Рублеве.И сетую, слез не тая,охаянным эхом,и плачу, как мальчик, что як тебе не приехал.И плачу, как мальчик, навзрыдо зримой утрате,что ты, у трех сосен зарыт,не тронешь тетради.Ни в тот и ни в этот приходмудрец и ребенокуже никогда не прочтетмоих обреченных…А ты устремляешься вдальи смотришь на ивы,как девушка и как вода,любим и наивен.И меришь, и вяжешь навеквеселым обетом:– Не может быть злой человекхорошим поэтом…Я стих твой пешком исходил,ни капли не косвен,храня фотоснимок один,где ты с Маяковским,где вдоволь у вас про запастревог и попоек.Смотрю поминутно на вас,люблю вас обоих.О, скажет ли кто, отчегослучается часто:чей дух от рожденья червон,тех участь несчастна?Ужели проныра и дубэпохе угоден,а мы у друзей на видуиз жизни уходим.Уходим о зимней поре,не кончив похода…Какая пора на дворе,какая погода!..Обстала, свистя и слепя,стеклянная слякоть.Как холодно нам без тебясмеяться и плакать.1962