Скала альбатросов
Шрифт:
— Вы довольны? Довольны, что австрийцы уходят и возвращаются французы? — Серпьери посмотрел на Джулио с улыбкой. — Да, довольны, вижу по глазам.
— Нет-нет, это совсем не так! — с горячностью солгал Серпьери. — Я думал сейчас совсем о другом, потому вы и заметили в моих глазах радость, — не мог же он признаться другу, что радуется, когда тот огорчается.
— Значит, о своей Шарлотте? — спросил Джулио, отнюдь не убежденный ответом друга, но оценивший его деликатность.
— Да, о Шарлотте. А что до Наполеона, то я отнюдь не в таком же восторге, как четыре года назад. Тогда Бонапарт был освободителем. А сейчас — какой же он освободитель? Хотя на словах он стремится многое изменить, хочет дать
— Народ! Все без конца твердят это слово — народ. Вы тоже, Томмазо, обманываетесь. Мы — не народ, мы еще только должны стать им.
— Что вы хотите сказать, Джулио, не понимаю вас…
— Мы, итальянцы, не народ. И даже не нация. И никогда не были ни народом, ни нацией. Франция сформировалась как государство много веков назад, и Англия тоже. А на территории Италии всегда размещались чужие империи. Сначала империя Цезарей, потом — римских пап. Даже наши небольшие города были отдельными империями. Вспомните, к примеру, Амальфи. В самое дремучее средневековье этот город господствовал на всем центральном Средиземноморье. Потом его примеру последовали Пиза, Генуя, Венеция. А итальянцы втиснулись где-то между империей и городским кварталом. И в середине — пустота.
— Вы хотите уверить меня, будто мы отличаемся даже от американцев? А ведь там создана собственная нация. Хотите сказать, что мы отличаемся от корсиканцев? Но Паскуале Паоли превратил их в нацию.
— Да, мы не похожи на них. Наша история непоправимо другая. У нас нет понятия государства. Мы приемлем либо все, либо одну лишь деталь. Понятие государства требует принятия незыблемых границ, любви к ним. А наши границы все время находятся между всем миром и кварталом, где обитаем. Вы, патриоты, на самом деле нисколько не любите Италию. Вы любите идеи и идеалы. Народ же, напротив, любит только свой дом, свою лавку и завидует чужим странам. Мы восхваляли французов, затем австрийцев, теперь опять будем петь дифирамбы Наполеону, а потом снова проклянем его.
Серпьери задумался. Он понимал, что его друг приводит серьезные, продуманные доводы.
— Вы забываете, — ответил Серпьери, — что у нас всегда оставался некто, активно мешавший формированию нации и государства: церковь. После падения западной империи сразу же установилась итальянская монархия. Теодорих Великий был готом, но вырос он в Византии. Он ввел римское управление. Но папы опасались его власти. Они призвали в Италию византийцев, и в течение двадцати лет полуостров сотрясали готические войны. Вы сами как-то рассказывали мне, что еще во время правления Тотилы, последователя Теодориха, Милан был цветущим городом. И здесь воздвигались императорские дворцы. Но войны все разрушили. Потом вслед за готами пришли лангобарды и восстановили королевство. Король Лиутпранд собрал под своей властью территорию от Альп до Сицилии. Тогда папа призвал на борьбу с ним французов. Церковь всегда выступала против создания Итальянского королевства. Но теперь-то наконец и церковь укрощена. Не сможет больше противодействовать. Вот почему я думаю, что положение изменится.
— Да, это верно, — согласился Веноза. — Именно церковь не хотела никогда видеть Италию королевством. Она хранила державную железную корону в своих сейфах. Однако, согласитесь, нашему народу, и нашей буржуазии, и даже нашей аристократии недостает понятия государства.
— Вот почему так полезна помощь Франции и, в частности, Наполеона. Полководец по своей культуре итальянец, говорит по-итальянски, и у него правильное представление о том, что такое гоеударсгво, ведь он еще и француз. Мы можем рассчитывать на такого человека.
— Знаете, Томмазо, я иногда думаю, что французы и сами ничего не поняли в своем Наполеоне. Ведь он вовлекает их в такие сумасшедшие авантюры, какие во Франции никому
— Что вы хотите сказать?
— Именно потому, что он итальянец и у него итальянский менталитет, Наполеон тоже лишен понятия нации и государства. Ему известно лишь одно понятие — мировой империи. И он вовсе не собирается сделать великой только Францию. Он мечтает создать империю, подобную Римской, или повторить завоевания Александра Македонского. Империю, которая разрослась бы на всю Европу. Его тщеславие не знает границ.
— Но Наполеон хочет распространить повсюду идеалы революции.
— Вы так полагаете? Революцию распалила ненависть различных социальных слоев. Наполеону не свойственен никакой тип ненависти. Он стремится только к одному — завоевывать, подчинять, править. Он хочет установить новый порядок — свой собственный.
— По-моему, вы забываете, что во Франции есть революционная Директория.
— Да какая там Директория! Это же мошенники, пробравшиеся к власти, потому что вожди революции перебили друг друга. А там сидят воры, у них менталитет бандитов. Наполеон действовал в их интересах. Потом будет вынужден грабить для других, им подобных. А под конец станет реквизировать все, чтобы финансировать свои военные кампании.
— Значит, вы согласны, что Наполеон не такой, как все.
— Да. Это грабитель особого рода, какого не знали тысячелетия. Однако для нас результат один и тот же, Томмазо. В Италии он беспощадно грабил наши произведения искусства. И сейчас, возвратившись, будет делать это более систематично. А произведения искусства — это ни с чем не сравнимое достояние, какое унаследовали мы от наших предков. Единственное, чем можем гордиться. Единственное, о чем можно сказать: это то, что мы есть.
— Понимаю ваше огорчение, — посочувствовал Серпьери, — вы любите искусство. Меня столь наглый грабеж тоже очень печалит. Французы лишили нас бесценных шедевров, это верно. Однако они посеяли у нас национальную идею, идею итальянского народа, и этого уже никто не может вычеркнуть из нашего сознания.
— Да, не отрицаю, посеяли такую идею. Но это лишь семя. И потребуется много времени, прежде чем оно принесет плоды. И пожинать плоды будем не мы с вами. То, что вы называете народом, падет под игом Наполеона и будет валяться в пыли. Народу придется учиться на собственных ранах, и, уж конечно, ни Наполеон, ни французы не предоставят ему возможность создать единое государство, возродить Италию.
— Прибытие Наполеона ускорит события.
— Возможно, — заключил Джулио, — не стану развеивать ваши иллюзии. Но я убежден, что Наполеон вернулся в Италию только для того, чтобы укрепить свою власть во Франции и поднять свой авторитет у других европейских государств. Так что миланцы будут плакать горькими слезами и еще не раз поставят в церкви свечу, моля Бога заставить французов покинуть нашу землю.
— Сегодня вы что-то уж очень мрачны, друг мой.
— Может быть, — согласился Джулио, — и прошу простить меня. Желаю вам всего наилучшего, пусть небу будет угодно подтвердить вашу правоту.
Между тем они подошли к крепостной стене возле Порта Риен-ца. Прохожие двигались не спеша, радуясь прекрасному летнему дню. И все же в их облике Джулио ощущал неуверенность, какое-то беспокойство. Молодые люди с девушками шли, держась за руки, и о чем-то взволнованно переговаривались. В тени каштанов там и тут стояли кареты, несколько солдат верхом на лошадях медленно ехали по улице, поглядывая на проходивших мимо девушек. Стояла здесь и карета Венозы, и верный Сальваторе ждал на козлах. Он остался моряком, хотя и приноровился к необычной для него роли и к новым людям. Наверное, сильно тоскует он по Тремити, решил Джулио. А вот Арианна не тоскует. Она думает о родных островах будто о мачехе.