Скарамуш
Шрифт:
Представление оставило немногочисленную публику совершенно равнодушной. На скамейках, поставленных в передней части зала, перед сценой, разместилось двадцать семь человек. Билеты на одиннадцать мест стоили двадцать су [67] , остальные шестнадцать были по двенадцать су. За скамейками стояло ещё около тридцати зрителей — эти места были по шесть су. Итак, сборы составили примерно два луидора десять ливров и два су. Заплатив за наём помещения рынка и освещение, а также расплатившись в гостинице по счёту, господин Бине располагал бы не особенно
67
Су — французская мелкая монета (сначала золотая, затем серебряная и медная), равная по достоинству 1/20 ливра. Чеканилась до 1793 г.
— Ну, что вы думаете о спектакле? — спросил он Андре-Луи, когда они возвращались в гостиницу после представления.
— Я допускаю возможность, что он мог быть хуже, но исключаю такую вероятность, — ответил тот.
В полном изумлении господин Бине замедлил шаг и, повернувшись, взглянул на своего спутника.
— Гм! — хмыкнул он. — Тысяча чертей! Однако вы откровенны.
— Да, подобная добродетель не слишком-то популярна у дураков.
— Ну, я-то не дурак, — сказал Бине.
— Потому-то я и откровенен с вами. Я делаю вам комплимент, предполагая, что вы умны, господин Бине.
— О, в самом деле? Да кто вы такой, чёрт подери, чтобы что-либо предполагать? Ваши предположения дерзки, сударь. — После этих слов он умолк, занявшись невесёлыми подсчётами.
Однако полчаса спустя, за ужином, он вернулся к прерванной беседе.
— Наш новичок, превосходный господин Parvissimus, имел наглость заявить мне, что допускает возможность, что наша комедия могла быть хуже, но исключает такую вероятность. — И он раздул большие красные щёки, приглашая посмеяться над глупым критиком.
— Да, нехорошо, — как всегда, сардонически отозвался Полишинель. Высказывая своё мнение, он бывал смел, как Радамант [68] . — Нехорошо. Но несравненно хуже, что публика имела наглость придерживаться того же мнения.
— Кучка невежественных олухов, — усмехнулся Леандр, вскинув красивую голову.
— Ты не прав, — возразил Арлекин. — Ты рождён для любви, мой дорогой, а не для критики.
Леандр, который, судя по всему, не хватал звёзд с неба, презрительно взглянул на маленького человечка сверху вниз.
68
Радамант — такое имя носил сын Зевса и Европы, славившийся своей справедливостью. Он был судьёй в подземном царстве теней.
— А ты сам, для чего рождён ты? — осведомился он.
— Этого никто не знает, — последовало искреннее признание. — Да и вообще дело тёмное. И вот так у многих из нас, уж поверь.
— Но почему, — прервал его господин Бине, испортив таким образом начало доброй ссоры, — почему ты говоришь, что Леандр не прав?
— В общем — потому, что он всегда не прав. В частности — потому, что я считаю публику Гишена слишком взыскательной для «Бессердечного отца».
— Вы бы выразили свою мысль
— Ну а в чём тут разница? — спросил Леандр.
— Дело не в разнице. Я просто предложил более удачную форму изложения вопроса.
— Месье изощряется в остроумии, — усмехнулся господин Бине.
— Почему более удачную? — поинтересовался Арлекин.
— Потому что легче довести «Бессердечного отца» до уровня взыскательной гишенской публики, нежели гишенскую публику — до уровня невзыскательного «Бессердечного отца».
— Дайте-ка мне это обмозговать, — простонал Полишинель, схватившись за голову.
Но тут Климена, сидевшая на другом конце стола между Коломбиной и Мадам, бросила вызов Андре-Луи.
— Вы бы переделали эту комедию, не так ли, господин Parvissimus? — воскликнула она.
Он повернулся к ней, чтобы парировать злобный выпад.
— Я бы посоветовал её изменить, — поправил он.
— А как бы вы изменили её, сударь?
— Я? О, к лучшему.
— Ну разумеется! — произнесла она елейно-саркастическим тоном. — А как бы вы это сделали?
— Да, расскажите нам, — заорал господин Бине и добавил: — Тишина, прошу вас, дамы и господа. Послушаем господина Parvissimus'a.
Андре-Луи перевёл взгляд с отца на дочь и улыбнулся.
— Чёрт возьми! — сказал он. — Я оказался между дубинкой и кинжалом. Мне повезёт, если я останусь в живых. Ну что ж, раз вы припёрли меня к стенке, расскажу, что бы я сделал. Я бы вернулся к оригиналу и использовал его ещё шире.
— К оригиналу? — воскликнул автор — господин Бине.
— Кажется, пьеса называется «Господин де Пурсоньяк», а написана она Мольером.
Кто-то хихикнул, но, конечно, не господин Бине. Он был задет за живое, и взгляд маленьких глазок выдавал, что он далеко не так добродушен, как кажется.
— Вы обвиняете меня в плагиате, — вымолвил он наконец, — в краже идей у Мольера?
— Но ведь есть и другая возможность, — невозмутимо ответил Андре-Луи. — Два великих ума могут независимо друг от друга прийти к одному результату.
С минуту господин Бине внимательно изучал молодого человека. У того было любезное и непроницаемое выражение лица, и господин Бине решил загнать его в угол.
— Значит, вы не хотите сказать, что я воровал у Мольера?
— Нет, но я советую вам это сделать, сударь, — последовал странный ответ.
Господин Бине был шокирован.
— Вы советуете мне это сделать! Вы советуете мне, Антуану Бине, в моём возрасте стать вором!
— Он ведёт себя возмутительно, — заявила мадемуазель с негодованием.
— Возмутительно — вот именно! Благодарю вас, моя дорогая. А я-то поверил вам на слово, сударь. Вы сидите за моим столом, вам выпала честь войти в состав моей труппы, и после всего вы имеете наглость советовать мне, чтобы я стал вором. Вы советуете мне заняться самым страшным воровством, которое только можно себе представить, — воровством идей! Это несносно, недопустимо! Боюсь, что я глубоко ошибся в вас — да и вы, по-видимому, не за того меня приняли. Я не такой негодяй, каким вы меня считаете, сударь, и не собираюсь держать в своей труппе человека, который осмеливается предлагать мне стать негодяем. Возмутительно!