Скарбо. Аптечные хроники
Шрифт:
Сильвестр невесело хмыкнул, велел тщательно подготовиться и завтра же с утра пойти исповедаться, даже лучше, если в монастырь, но ненадолго, потому как работы много. Ну а пока умойся-ка, да руки ополосни потщательнее, да не бери на себя больше, чем можешь и должен. Весь вечер Мельхиор был сосредоточен, повторял про себя покаянный псалом, и всякий раз, взывая «многократно омой меня», вздыхал. Сильвестр запретил Джону мешать человеку беседовать с Господом, а то бы Мельхиор и раньше узнал, что какие-то пьяницы устроили драку прямо под окном Агриппины, а еще к крыльцу кто-то привязал дохлую кошку. Милосердие в Скарбо было в чести, но не по отношению к ведьме, отмеченной Божьей немилостью.
* * *
Через три дня, не выдержав молчаливого неодобрения города, зять пришел в аптеку и долго о чем-то говорил с Сильвестром. Они вдвоем уходили, потом Сильвестр шепотом бранился по-нездешнему, а на удивленный взгляд Джона резко замолчал и вдруг совершенно неожиданно выдохнул «как дети малые, как звери несмысленные, не ведают, что творят!». Спустя немногое время зять Агриппины, наскоро распродав кое-какое имущество, увез жену и тещу в город, откуда был родом, Агриппина была в полубесчувствии, всякому было ясно: живую не довезут. Дом продавать не стали – то ли дельного покупателя не нашлось, то ли решили не торопиться, а иные говорили, что полумертвая Агриппина рыдала навзрыд до тех пор, пока зятюшка именем Христа Бога нашего не поклялся ей не совершать торгов. Говорили, отъезд был затеян для того, чтобы можно было похоронить покойницу в освященной земле и не караулить потом могилу, а то бы не миновать позора и осквернения. Да может, отец Альберт бы и отпевать не стал.
* * *
Без тетки Агриппины в Скарбо не стало легче. Про нее еще некоторое время судачили, прикидывали, как оно пойдет на новом месте, да устроятся ли еще, сходились в одном – поделом ей, греховоднице, людей-то обманешь, а Бога - никогда. Но все ж таки Джон жалел ее, поминал в молитвах, а потом как-то сами
глава 25
Как-то раз по дороге к пекарю Джону встретились двое, парень и девица, оба по виду не нищие, одетые чисто и добротно. Они подошли к ученику аптекаря и молча остановились рядом с ним. Тот здорово струхнул, стиснул в кулаке свою мелкую денежку, уже прикинул, не закричать ли, не воры ли это, но девица внезапно улыбнулась и взглянула Джону в глаза. Зубы у нее были мелкие и острые, а потом нахалка протянула руку и коснулась его рыжеватых вихров. Девкин ухажер стоял рядом с ней и не произносил ни слова, а девка, улыбнувшись еще раз, вдруг сказала: «Пошли с нами, меньшой братик, ты такой же!». Джон вывернулся из-под ее руки и бросился в хлебную лавку со всех ног, как в укрытие. На обратном пути, чуть успокоив расходившееся сердце, он озирался, робея и надеясь, но никого больше не увидел, а еще через пару дней и сам бы не смог сказать, не приснилась ли ему странная парочка. Долго еще, даже против собственной воли, Джон вспоминал, как девичья рука с обкусанными ногтями касается его волос и лба, как весело ухмылялся незнакомый взрослый парень, вспоминал и краснел, сам не понимая отчего. Никто и никогда еще не называл его меньшим братиком. Никто и никогда не говорил, как человек одной с ним крови и тайны. Почему-то рассказать об этой встрече или сне он не смог бы никому, особенно Мельхиору, это было странно, постыдно и пленительно.
А в аптеке готовились, совсем скоро должны были приехать визитаторы, и потому следовало бы подумать, как их встретить, что за вопросы могут быть предложены, да и вообще невесело было, и старый Сильвестр, уж на что твердый орешек, а молился ежевечерне, чтобы Господь упас их от строгой проверки и «соглядатаи» отъехали бы ни с чем.
* * *
В феврале холода унялись, город подобрался и готовился к посту, а до того - к карнавалу. Праздник должен был пройти весело, но чинно, как и подобает городскому увеселению. Похоже, готовились к нему все, даже Заглотыш под большим секретом сообщал приятелю, как нищие выстроятся в колонну и пройдут по площади, все, сколько их ни есть. Хьюго будет навроде как король, в золотой короне и бархатном плаще, а в королевы на сей год собираются нарядить Агнесску, его родную сеструху. Белокурую Агнессу Джон пару раз видел, она и вправду была красавицей, кабы не вечно чумазое личико и не грубо подмалеванные глаза и губки. Промышляла Заглотышева сестренка в той части города, куда Джону был путь заказан. Давясь от смеха, брат королевы рассказал, какую шутку решил отмочить Хьюго на этом каранавале: король и королева нищих будут сами раздавать милостыню. Швырять в народ мелкие монетки, а монетки эти будут... да ну, не скажу, а то секрета на получится. Джон не понимал, откуда это у нищего Хьюго всамделишная золотая корона, да еще и с рубинами, и чем это нищие будут оделять толпу, но спрашивать не стал. Заглотыш и так важничал сверх всякой меры, кроме того, кто их, нищих, разберет, может, на самом-то деле они и вовсе не нищие никакие, а богачи богатские, просто золото свое прячут, как гномы под землей. Только выставишь себя лишний раз дураком, чего не хватало. Но слухи о карнавале Джон ловил и собирал. Само слово "карнавал" щекотало язык, будоражило не хуже чем Антониевы россказни про тигерусов и мантикору. Одно только пугало: а вдруг карнавал - совсем не то место, куда должно ходить монастырскому ученику, а потому никуда его не отпустят? У отца Николая они и слова такого не слыхали. За неделю до праздника весь город гудел, готовился, только в аптеке будто и не замечали ни общего оживления, ни шушуканья. Джон просто изнывал от желания и надежды. К Сильвестру соваться было совсем боязно, и потому, набравшись смелости, как-то вечером перед тем как уснуть, он подобрался к Мельхиору, чтобы спросить уж напрямик. Мельхиор, выслушав сбивчивый Джонов рассказ о чудном чуде "карнавале", хмыкнул и заметил: "Да глупости это, малыш, глупости и суета. Но чего ж, сходи, коли желаешь, поглазей. Но уж будь любезен, чтобы после процессии мигом вернулся, а то потом всякое начнется, да и Сильвестр не похвалит". Джон мигом успокоился и с того момента бегал, мурлыкая себе под нос песенку, какую то и дело наигрывали музыканты на базаре, развеселую плясовую. "Скоро-скоро, очень скоро у нас будет карнавал", - и с этой песенкой быстрее бежалось по обледеневшим улицам, чище мылись полы, легче перетирались неподатливые корешки, даже злющие луковицы веселее превращались в кашицу, а после в мазь.
* * *
В канун карнавала Джон ворочался с боку на бок, не в силах заснуть, а ночью все просыпался от ужаса - не прозевал ли он свое счастье. Наряжаться пришлось недолго, собрался да подпоясался, да Мельхиор сунул ему пару ломтей хлеба с мясом и монетку для праздника. Базарная площадь оказалась запружена народом - крестьяне, их жены и дети, подмастерья, побродяжки, стражники, веселые девки, уже поддатые парни. На карнавал в Скарбо сходились из соседних селений - еще бы, есть на что поглазеть. Вовсю торговали орехами, семечками, мелкими пирожками и горячим питьем. Чистая публика сидела у окошек на вторых этажах, заранее выкупив это право у хозяев домишек. Раз-два в год жилье с видом на рынок стоило недешево. Джон где ужом ввинчиваясь меж людьми, где пихаясь, но сумел таки пробраться почти в первый ряд. Пару раз ему съездили по шее, и то беззлобно, больше для порядка. Кругом галдели, судачили, грызли орехи и перебрасывались шуточками, чье-то дитя в сотый раз тянуло "ну ма-а-а-ам, ну скоро?", парни пытались заигрывать с девушками, Джона притиснули к какому-то дяде, дядя потел, чесался и кисло пах овчиной и пивом. Монетку аптекарский ученик сунул в колпак, а хлеб с мясом, чуть подумав, сжевал прямо тут. Пожалуй, еще года два назад он бы и не поверил, что есть на свете такая прорва людей, да и вообще мир окажется таким огромным.
* * *
Наконец народ притих, чтобы взволноваться с новой силой. Вдали рычали и ухали барабаны, бряцали бубны, рассыпались звоном бубенцы, гнусаво завывали рожки, а вскоре показалась и сама процессия. Ничего смешнее и пестрее Джон в жизни не видывал. Впереди на огромном жирном битюге везли тряпичную куклу - богато разодетую толстуху. Ее размалеванное лицо лучилось довольством, на шее висели фривольные бусы из яблок и морковок, здоровенные груди, перекрученные мешки с песком, болтались из стороны в сторону, почти вываливаясь из платья. На всклокоченной голове красотки красовалась корона с ослиными ушами. Следом за ней ехал тощий и мрачный тип в черном, под плащ он то и дело прятал или окорок, или пирог и озирался с жадным видом, словно кто пытался отобрать у него еду. Люди засвистели, заулюлюкали, в толстуху полетели огрызки, одно яблоко, почти целое, шмякнуло куклу по носу. То были госпожа матушка Глупость и Великий Пост. На пузатенькой коняшке восседал Колбасный епископ, глава кабаков и трактиров - он благословлял всех направо и налево здоровенной колбасой, а сам сидел задом наперед, паства орала и кланялась, как будто не было у взрослых людей большего счастья, чем всласть поголосить и похохотать над шутовскими проделками. Раз за разом Великий Пост покушался отобрать у соседа колбасу, но Епископ замахивался на него, и Пост отступал. На длинных ногах взад и вперед расхаживали великаны со страшными харями, трубы ревели, а следом шли себе самые разные люди, разных степеней почтенности. Два подмастерья перчаточника тащили воздетую на палке огромную перчатку, надутую наподобие меха. Перчатка кланялась и приветствовала толпу, шуты в пестрых колпаках слаженно и ритмично колотили по кастрюлям, по барабанам, по ребристым доскам, крутили трещотки, визжали девки, хохотал добрый люд по обе стороны карнавальной дороги. Процессия плавно двигалась по снегу, серое ватное небо нависало над площадью, мир вертелся каруселью. Джон купил себе орехов и кисло-сладких сушеных яблок и был совершенно счастлив. Через некоторое время потянулась череда нищих. В корявые санки были впряжены четверо здоровенных шутов, наряженных лошадками. "Лошади" мотали головами, вспрыгивали, вскидывали ноги, хлопая друг дружку по крепким задам, шарахались от толпы, плясали и били в воздухе копытами. В санях мужчина в короне, ухмыляясь, обнимал за талию молоденькую девушку в шикарном зеленом платье. Та глуповато улыбалась и махала рукавами, как мельница. Джон так и впился взглядом в таинственного короля нищих. Сам Хьюго, кошмар и кумир Заглотыша, пасущий своих вонючих калек посохом железным и скорпионами, средь бела дня проезжал по Скарбо. Единственный глаз шутовского короля смотрел на толпу с ленивым настороженным презрением, немытые рыжие патлы свисали, едва прикрывая обрубленное ухо. Корона на нем и впрямь сияла желтым металлом, с плеч свисал недлинный плащ цвета переспелой сливы, а за поясом торчала короткая плеть. У ног Хьюго сидел белокурый мальчик-паж в бархатном кафтане того же сливового цвета, он сжимал большущий мешок. Время от времени сани останавливались, тогда Хьюго кивал, королева нищих расточала воздушные поцелуи во все стороны, а паж распахивал мешок и горстями расшвыривал что-то в толпу. Зеваки бросались ловить подачки королевской четы, а потом сани катили себе дальше, под хохот, свист и брань. За санями маршировала целая армия калек и уродов, в лохмотьях, кто на костылях, кто еле ковыляя, страшные старухи тащили пищащих младенцев, умотанных в тряпье, проходили грязные оборванцы, где-то в середине процессии вышагивал важный Заглотыш, Джон замахал руками и запрыгал, чтобы привлечь внимание приятеля, но тот и ухом не повел. Размалеванные нищие девки, опухшие бабы в коросте и с подбитыми глазами, слепцы, изъязвленные, трясучие, припадочные, -
* * *
Процессия отправилась дальше, к церкви, кто-то пошел за ними, иные собрались продолжать праздник в кабаках или по своим компаниям, шуты рассыпались по площади и соседним улочкам и кривлялись напропалую. Но увеселения на том не кончились. Снова где-то за домами рассыпались звяканьем бубны, и грошовые дудочки фальцетом не в лад засвистали песенку про осла. Народ зашевелился, заоглядывался, подгулявший грамотей подхватил куплет, кто-то заплясал на месте под бойкий мотивчик. Песенку Джон вспомнил сразу же: не раз и не два ее пели воспитанники отца Николая, только тогда он никак не мог запомнить ее слова, потому что в латыни был не силен. И вот из узенького кривого переулка, как горох из драного кармана, посыпались новые ряженые. Впереди прыгали два дурака-глашатая и орали "Осел идет! Почет царю ослу!". И вправду, наряженный ослик, весь в бубенцах и кистях, вышагивал следом, а за ним семеро здоровенных парней в серых масках навроде волчьих морд и еще один, в высокой митре. В руках он держал кнут и крепкую палку с завитушкой на рукояти - точь в точь епископский посох, - а поверх одежки был облачен в орнат из драной овчины. У всех к колпакам были пришиты холщовые ослиные уши. Шли молодцы громко топая и вид имели весьма внушительный. Народ на площади взорвался воплями и свистом, но фамильярничать как-то не спешили. За молодцами семенили пятеро девиц, опустив очи долу и кокетливо поддерживая овчинные передники. Личики их были густо покрыты белилами и присыпаны мукой, щеки горели круглым свекольным румянцем, на головах прелестниц красовались холщовые велоны с ослиными ушами. "Внемлите царю ослу своему", - взревел ослиный епископ и щелкнул кнутом. "И-ааааа! И-аааа!" - грохнули ряженые, из толпы по-ослиному кричали те, кому по нраву пришлась веселая забава. Ослик шарахнулся от грохота и воплей и тоже заорал, ко всеобщей радости. "Царь осел говорит: пришла пора покаяться. Вы каетесь, похабники и распутники?" - грозно вопросил епископ. "Да-а-а!" - в полном восторге орали люди. "А вы, срамники и маловеры, каетесь?" "Иа-а-а-а-а!" - изнемогали от хохота горожане. "Так поклонитесь своему царю, дети мои!" - милостиво кивнул епископ, точь в точь как отец Альберт, и вознеся посох, ловко раскрутил его над головой на зависть буйным подмастерьям. Площадь с дружным хохотом упала на колени прямо в заплеванный полурастаявший снег. Шуты-музыканты вновь грянули ослиный гимн, царь-осел пошел обходить рынок. Всякий раз, когда осел останавливался и начинал орать, ослиные братья и сестры, а с ними и народ, вторили ему нестройным оглушительным ревом. "Эй, похабники, грешники и семя нечестивое, - вопросил ослиный епископ, щелкая кнутом,- милости, поди хотите, а не справедливости? Любви, а не кары?" "Кары!" - заорал рядом с Джоном какой-то пьяный зевака. В тот же миг пара ослиных братьев, протолкавшись к дуралею, с двух сторон съездили ему по морде, подняли, отряхнули, вновь поставили на ноги - и все под гогот толпы. Стражник неподалеку и бровью не повел - сам напросился, дурак, на то и карнавал. "Любви! Любви хотим!" - орали все. "Ну раз уж любви, получайте и любовь!
– гаркнул вожак ряженой компании, - Что ж, ословы невесты и братцы, несите дерьмецам любовь!" И под музыку по площади рассыпались девки в велонах и плечистые молодцы, крепко обнимая и целуя взасос всех, кто попадется на дороге. Епископ стоял, держа осла в поводу, и хохотал, глядя, как братцы со вкусом лапают веселых горожанок прямо на глазах мужей, как одуревшие от дарового счастья зеваки, выпачканные мукой и белилами, утирают губы после сочного поцелуя. Ряженая девка пробежала мимо Джона и вдруг остановилась, обернулась и посмотрела прямо ему в глаза. "Ох, братик-красавчик, да ты какой сладкий!" - выдохнула она и притиснула его к себе. Джон в ужасе бился и вырывался, бесстыдные уста блудницы влепились ему в ухо, нос его уперся прямо в потную девкину подмышку. Соседи вокруг, веселые парни, которые и сами бы не прочь оказаться на его месте, ржали в голос и наперебой отпускали соленые шуточки. Наконец-то оттолкнув прилипчивую чертовку, Джон, пунцовый и чуть не плачущий, выкрикнул: "Да провались ты... беска сраная... дрянь!", развернулся и плюнул ей под ноги. Ближайший ослиный братец шагнул к нему, уже готовясь растереть обидчика в прах, но девка не озлилась, только вдруг озорно улыбнулась: "Ты же лекаренок, так? Кровь покажет, сердце скажет, меньшой братик! Не сердись до времени", - и бегло махнула остолбеневшему Джону рукой с обкусанными ногтями. В следующий миг ослова невеста с хохотом повисла на шеях сразу двух подмастерьев, а Джон что есть силы пробивался через плотные ряды людей, телег, каких-то бочонков домой, туда, где только и ждало спасение от нежданной скверны карнавала. Он уже покинул площадь, когда вновь грохнули бубны и тамбурины, и на вопль ослиного епископа: "А теперь молиться пойдем, блудники окаянные!" разлетелся над Скарбо клич в сто глоток: "Иа-а-а-а! Иа-а-а-а-а! Иа-а-а-а!"
* * *
В аптеке Джонов сбивчивый покаянный рассказ выслушали спокойно, Мельхиор только покачал головой и обронил: "Раньше надо было удирать, дурачок!". "В другой раз не пущу", - заметил Сильвестр. "Я и сам не пойду!" - угрюмо отозвался Джон.
глава 26
Поцелуйным бесстыдством дело не кончилось. На другой день Скарбо гудел, как развороченное гнездо шмелей. Из уст в уста передавали, какой разор и поношение учинили неведомые сквернавцы. Когда до кого надо дошло, что творится что-то неподобное, было уже поздно. Ослиная процессия направилась к церкви, народ валил за ними валом, кто помоложе да попьянее были в несказанном восторге, словно их чем околдовал проклятый епископ в овечьей шкуре. Из кабаков стремглав выскакивали наружу, заслышав, что по рыночной площади бегают голые девки и даром отдаются прямо на снегу. Ряженые распоясались совсем. Когда осел ронял на дорогу яблочки, вся процессия надувала щеки и дружно испускала малопристойные звуки, а стоило ослу помочиться, как ослобратцы, и даже кое-кто из толпы, задрали подолы рубах и щедро орошали улицы Скарбо, не стесняясь ни стражи, ни женщин. Срамники и вправду собирались ввести осла в церковь, никто и не помыслил их одернуть, куда там! Все вокруг были как в угаре, орали "Иа-а-а-а!" - словом, стоял самый кромешный содом. Но церковь оказалась заперта, а перед входом стоял отец Альберт, суровый, как святой архангел Михаил. Он велел кощунам убираться, отколе пришли, а свою паству призвал опомниться и покаяться. Его речи заглушили криками "Иа-а-а-а!", но никакого иного бесчестья не учинили. Тут опять показал себя ослиный епископ. Он щелкнул кнутом и громогласно воскликнул - и голос у него был не в пример зычней, чем у отца Альберта. Ряженый воскричал, что коли поп царя осла не пускает в церковку, то царь осел тем не огорчен, как возил он Христа на честной спине по Иерусалиму, а вот поп-то такой чести не сподоблялся отродясь. Эта дерзкая речь смутила бы многих, коли бы не призыв ряженого шута в митре следовать за ослом на крестовый пир, где приготовлено всем честным людям лучшее ослово пивко. И процессия, повернув от церкви, двинулась к кабаку "Три креста", где и вправду поставили четыре бочонка, дабы поить пивом на дармовщинку, как прежде на дармовщинку давали целование. Читай больше книг на Книгочей.нет Тут уж люд как обезумел, бросились к бочонкам, но хлебнув забористого напитка, поняли, что такое "ослово пивко". Пакостное пойло воняло ослиной мочой, на вкус, кто пробовал, говорят, было прегадостно, зато валило с ног не хуже удара копытом. Рассерженные горожане желали разбить бочки с дрянью, а другие им в том препятствовали, завязалась драка, тут уже прибежали и стражники, но было поздно. Кабак "Три креста" разгромили и едва не пожгли, бочки частью осушили, частью разнесли по дощечкам, хотя до смертоубийства все же не дошло... Хуже всего то, что в драке улизнули подлые ряженые, да так ловко, что никто не смог заметить, куда и когда они подевались. Стража схватила шутов-музыкантов, кое-кого из крикунов, кабатчика и самых отъявленных бузотеров, а епископа, девок и ослиных молодцов и след простыл, будто и впрямь растаяли в клубах серного дыма. Да только без толку все - бузотеры отрезвели и сами не понимали, что творили, а шуты и кабатчик твердили в один голос, что кто-то к ним приходил, незнакомец какой-то, и нанял их на карнавал. При этом кабатчик клялся, что пиво, которое ему велели наливать всем задарма, было отменное, он сам пробовал. Чем там дело кончилось, ни Сильвестр, ни Мельхиор не допытывались. "Вот увидишь, - ворчал старый аптекарь, - через неделю полгорода лично поклянуться, что своими глазами видели, как проходимцев этих черти прямо на осле в ад уносили. Совести-то хватит, пожалуй". В чем Скарбо сходился единодушно - так это в том, что отец Альберт, почитай в одиночку не допустивший разухабистую толпу в церковь, поступил как истинный пастырь и воин Христов, и после каранавала многие пошли к нему на исповедь с повинной.
* * *
Еще до полудня Сильвестр и Мельхиор, скорые на подъем, собрались и отправились в монастырь, велев Джону вести себя хорошо и как следует запереть на ночь аптеку. По зимней дороге пешком он был бы лишь обузой, идти пришлось быстро.
А церковь была битком-набита народом, и под горькие покаянные песнопения колыхались длинные очереди - это горожане подходили к отцу Альберту и двум помогавшим ему священникам, становились на колени и принимали щепотку пепла на голову и пепельный крест на чело. В душном мареве мерцали свечки, люди шли сплошной вереницей - те, кто вчера пил и гоготал на площади, и те, кто сжег дом тетки Агриппины, и те, кто брезгливо поджимали губы, поравнявшись с оборванным Заглотышем. Шли нищие, и подмастерья, и тетки с базара, и жены ремесленников, тащили за собой детей, шли торговки, служанки, перчаточники, кузнецы и булочник с учениками и домочадцами. Подошел и Джон, услышал знакомый печальный наказ: "Помни, ты прах и в прах вернешься", и снова его сердце захолонуло - вот он, Великий Пост. Сорок голодных и холодных невеселых дней, целая вечность. Он вернулся домой, в пустую, темную аптеку, и пост расстилался перед ним огромной пустыней, которую еще не враз и перейдешь. "Будьте мужественными и бодрыми" - сказал на проповеди отец Альберт. Но сейчас, в одиночестве, без огня в камине, без Мельхиора и Сильвестра Джон, ученик при монастырской аптеке, не находил в себе ни на грош ни мужества, ни бодрости.