Скарбо. Аптечные хроники
Шрифт:
* * *
В этот день Джон сидел дома и переписывал на вощеную доску рецепты из растрепанной толстой тетради. Сильвестр сам лично задал ему этот урок. Первый раз должно было переписать глядя в текст, второй раз – только прочитав и сразу отодвинув спасительную тетрадь, а в третий – строго по памяти. В кухне над огнем кипел-выкипал большущий двойной котел, а в нем томился сложный настой. Как раз тот, который и выписывал сейчас Джон. Багульника побеги. Лесной розмарин. Этот благоухал на всю кухню, от внешнего котла шел пар. Так, да девясила корневища, календула и мать-и-мачеха, любимая самим Гиппократом. А еще мента и плантагинис, хамомилла и лакричный корень. Мельхиор терпеливо перебирал четки, ожидая, когда можно будет вынуть внутренний котелок из кипящей воды. Процеживать остывший настой и отжимать траву на тонком сите пришлось Джону - явилась служанка госпожи Марты, и травник, наскоро благословив ученика, отправился с ней пользовать недужную. Джон аккуратно мял ложкой буро-зеленоватый вываренный жмых с белыми кусочками корней, когда в кухню вошел Сильвестр. Старый лекарь с неприязнью покосился на дощечку, сиротливо валявшуюся на столе, и с удивлением нашел, что ученик изрядно
В церкви, перед статуей Джон долго стоял на коленях и шепотом жарко благодарил Марию за все милости, оказанные ему, глупому и непутевому. Молился торопливым шепотком, путаясь в окончаниях и внезапно забывая знакомые слова, отчаянно желая хоть тенью, хоть краешком услышать тот невесомый и ласковый голос: «Джон, я тоже люблю тебя». Пахло воском от горящих свечей, сырой шерстью, холодным камнем, алтеей и мятными лепешечками от кашля, какие делали в аптеке. Где-то высоко над головой парили добрые ангелы, под самым расписным куполом, легко и свободно. Отец Альбер, торопясь мимо, остановился, с улыбкой возложил твердую сухую ладонь на голову отрока и прочел над ним благословение. Джон с искренней радостью поцеловал руку, благословившую его, и решил про себя, что нельзя же требовать от жизни слишком многого. В конце концов, кто он такой, чтобы Приснодева лично изволила говорить с ним, все же она Владычица и Заступница нам, довольно и того, что мы не остаемся без ее теплой защиты и поддержки. А завтра можно будет сбегать на рынок и купить орехов или сладких пирожков, целых две штуки. Или еще какой-нибудь глупой радости.
* * *
Ночью абсолютно глухая ватная тишина за окном вдруг взорвалась колокольным звоном, криками, беготней, кто-то отчаянно стучал в аптеку, куда-то спешно собирался встревоженный Мельхиор, все это странным образом вплеталось в длинные и путаные сны. По коридорам расхаживал отец Николай, приказывал Джону немедленно вернуться в обитель святого Михаила, но туда не хотелось больше всего на свете. Зачем-то открывалась и закрывалась дверь, Мельхиор вернулся, что-то искал, потом ушел, шепнув «спи». Где-то рядом текла вода, и олень шел ее пить, только около воды проносились серые тени, оттого вода была недоступна, делалась уже не водой, а песком, песок засасывал, и чем напряженнее Джон всматривался в темноту, чтобы различить место, где тени не успели побывать, тем быстрее все вокруг погружалось в сумрак.
глава 24
В холодном воздухе резко пахло гарью, Мельхиор, серый, сгорбленный и усталый, рассказывал Сильвестру, что трупов, к счастью, нет. Всех спасла старуха-служанка, вовремя забила тревогу. Агриппину удалось вытащить раньше, чем обрушился коридор, на соседние дома пламя не перекинулось, спасибо святому Николаю (Джон вздрогнул), ну конечно, есть обожженные, и тряпки с мазью очень пригодились. Надо еще будет, довольно сильно пострадали трое из дома Фридрика, там уже стены начали тлеть. Мельхиор, собственно, для того и вернулся, чтобы приготовить повязки на смену. О деньгах Фридрик сказал, что лично придет к вам.
Оказалось, что не все так страшно. Полностью выгорела кухня и спальня, немало вещей оказались попорченными жаром, вонь пожарища, потеки воды, обугленные балки, но в целом дом не слишком пострадал, и на половине дочери и зятя вполне можно было жить. В Скарбо считали, что вдова Герхарда легко отделалась. Через три часа госпожа Агриппина внезапно оступилась и тяжело рухнула на пол, лицо ее налилось темной багровой кровью, глаза закатились, руки зашарили по половицам, излилась моча. Дочь и служанка бросились поднимать ее, как уж сумели перенесли на кровать и побежали в аптеку. Когда Сильвестр пришел, тоже скоро, почти бегом, Агриппина криво и отчаянно улыбалась ему половиной рта, в глазах плескался ужас и стыд. Сильвестр велел ей открыть рот и показать язык, почти не взглянул на него и резко распорядился принести мокрые полотенца.Сам обложил ими голову больной, прицыкнул на рыдающих домочадцев и велел женщинам срезать с отяжелевшей и враз подурневшей Агриппины все шнуровки и душные одежды, обмыть теплой водой, по возможности, не тревожа, а также положить в ноги завернутые в полотно фляги с кипятком. Агриппина лежала неподвижно, по щеке ее текла мутная слезка.
«Мало нам горя, мало убытка, так еще и мамочка вот при смерти», - всхлипывала дочка, а зять только молча скрежетал зубами и теребил кисточку на поясе. «Не глупи, дитя, Бог милостив, глядишь, обойдется, - буркнул Сильвестр. – От вас теперь все зависит. Смотрите, чтобы в доме было тихо и покойно, я пришлю питье, будете поить строго как должно, и Мельхиор еще придет. Авось выкарабкаемся. Сама-то ты жить хочешь? Не приспела пора еще? – глянул он на Агриппину. Та жалко попыталась улыбнуться, поводила глазами вправо-влево – мол нет, не пора. – Ну вот, - ухмыльнулся лекарь, - значит, все остальное в Его воле и наших руках».
* * *
В котелочке, остывая, упревали корни пиона. Джон терпеливо растирал можжевельник и лавр, и рассеянно вспоминал, как рассыпалась по траве жирная черная земля, как отец Инна рассекал безобразные клубки, похожие на сплетенных змей, как весело было летом. От радости и праздника не осталось ни следа. Более того, тяжелый сон все еще постанывал где-то в голове, горло слегка саднило и, судя по всему, начинался озноб. Про Агриппину он узнал раньше, чем весь город, и потому, когда потянулись слухи, Джон не ловил их, по обыкновению, а от души желал, чтобы все сплетницы, сколько их есть, провалились в ад, к сковородкам
* * *
В доме, враз нежилом, затоптанном и остывшем, стоял кислый холодный запах горелого, монах прошел туда, где лежала на широкой кровати несчастная вдова. В комнатушке было жарко натоплено, Агриппина с трудом скосила глаза на пришедшего, попыталась что-то сказать, дернула уголком непослушного рта. Опять беззвучно заплакала. Мельхиор устало кивнул домочадцам, пододвинул невысокую скамеечку, растер покрасневшие и озябшие ладони, пути-то от аптеки всего ничего, но касаться больного надлежит теплыми руками. Вдова лежала перед ним большая, плотская, в чем-то отталкивающая. Она была как поверженная башня, как молнией сраженная смоковница, в недрах ее шипели змеи, разбитое тело Агриппины молча вопило о помощи, хотело властвовать. Мельхиор достал плошку с мазью и откинув одеяло, стал растирать белую неподвижную ногу от бедра к стопе. Дочь и служанка стояли поодаль, не сводя внимательных глаз с молодого монаха, зорко сторожа каждое его движение. «Смотрите, - пробормотал Мельхиор, - смотрите и делайте потом так же». Усердно разглаживая скованную параличом плоть, травник старался не думать ни о чем, кроме одного: вот перед ним лежит Божья тварь, живая душа, которая боится смерти и более всего сейчас нуждается в милосердии Отца Небесного. И потому как в одночасье Агриппина лишилась всего, даже свободы самостоятельно двинуть рукой или ногой, зависит она сейчас от милосердия всех собравшихся, и даже от его, горе-лекаря, толики милосердия, ибо все, что она теперь может сделать сама, - это тихо поплакать. В этот момент Мельхиор по-детски, от всего сердца почувствовал, что Агриппина, чужая в городе, страдающая всю жизнь от этой скрытой ненависти, скопившая на сердце шрамы от соседских обид, эта самая Агриппина тоже есть Христос. И в тот же самый миг руки Мельхиора нащупали, увидели кончиками пальцев, ладонями, всей кожей, как тяжелая неотступная нелюбовь скапливается внутри слабой дышащей человеческой плоти, как застывает она плотным злым комом, отравляя и створаживая кровь, губя сердце, как трудно потом преодолеть чужие недобрые слова и поступки, раз навсегда принятые в душу. «Господи, - взмолился травник, - как же Ты нас таких выдерживаешь?»
Сгибая и разгибая в коленях тяжелые безответные ноги, чуть встряхивая, гладя и согревая в ладонях дряблые предплечья, жирные от мази, Мельхиор повторял про себя венчик милосердия, ритмично накручивал виток за витком знакомые с детства слова, пока не набрел ладонями на некую темную реку, катящуюся по бессильному телу в тяжелом ритме сердцебиения. С этого мгновения Мельхиор не помнил уже почти ничего. В бесконечном терпении он следовал за молитвой, пульсацией крови, не обращая внимания ни на усталость, ни на тяжелую одурь этого дня, но тут его смяла, подгребла под себя сила совсем иная, холодная и темная. Молитвенная нить, задающая ритм и смысл всему действию, разорвалась, скомкалась, он вдруг как-то позабыл, что за слово должно быть следующим, а потом и вовсе потерял рассудок, помнил только ощущение огромного могущества, проходящего через него, но к нему не имеющее ни малейшего отношения. Агриппина больше не плакала, ее поглотила темная река, собственно, именно она-то и была средоточием телесной жизни Агриппины, именно ее и требовалось очистить, разогреть и растормошить мерными и сильными движениями, чтобы она смогла вымыть и вынести все наносное, ненужное. Ничего, кроме этой реки не имело значения, прервать ее нервный, сумасшедший ритм было немыслимо, руки лекаря яростно работали так, будто были осведомленнее его самого, отдельно от души, но не механически, а словно в них непостижимым образом влилось некое знание, древнейшее, чем то, что преподал ему старый Сильвестр. И знание было недобрым. Остановился Мельхиор только когда наваждение оставило его так же внезапно, как и захватило. Что и как он делал, уже не помнил. Сколько прошло времени – не знал. Кажется, много, потому что дрова в небольшой печке успели прогореть, и служанка пихала в пространство, полное жара и углей, новое расколотое полешко, дочка ушла, очевидно, последовав благому примеру трудолюбивого лекаря. Но почему же он так устал? И почему чувствует себя, как исчерпаный колодец, у которого внутри только скверна, муть и тинистая поросль на камнях? Мельхиор встал, Агриппина улыбнулась ему краешком губ, служанка выслушала его последние наставления – держать в тепле, ни в коем случае не тревожить и выполнять все назначения Сильвестра неукоснительно.
* * *
Выйдя из дома Агриппины, травник отправился к отцу Сильвестру и себе же не веря, стыдясь, рассказал, как заснул или что-то вроде того прямо во время врачебной своей работы, и сам не понял, что и как делал. Как будто какая сила его захватила и вела, и непохоже, чтобы благая. Кажется, вреда он госпоже Агриппине причинить не успел, но и польза сомнительная от такой практики. Что же я за слуга Христов, если меня так легко победить? И что теперь делать, как очищаться – непонятно. Изгаженный теперь весь изнутри, как... девица непотребная... И учитель... из послушания я туда пойду, конечно, коли надо будет. Но мне страшно.