Сказ о Владе-Вороне
Шрифт:
Влад ярился всякий раз, встречаясь с Финистом, сыпал остротами, втаптывал в грязь словесно, вышибал меч ученический из рук в потешных схватках, да только главного не мог переменить: в небе верх не за ним будет, там лишь хитрость да проворство уберегут от когтей острых — и то ненадолго, ведь сокол не только сильнее, но и быстрее ворона. Оттого и считается он благородной птицей хищной, а Влад — падальщиком проклятым. И пусть ни разу не пробовал он ничьего мяса в обличье птичьем, злословам дела до того нет.
— Отчего же? — змеей зашипел Финист. — Могу и посудить. Али ты запрещаешь?
Влад
— Исполать, — бросил он и пошел вперед: по тропе, обещающей увести в подобие чащи.
Конечно, ее в Прави не найти, нигде не скрыться, даже если душа требует. Черная воронья душа — по мнению Финиста и многих… слишком многих. И вовсе не этого пестрого петуха Влад хотел переубедить… ну, не только его, если уж быть честным, а людей. Но вместо этого попал в беду — чем дальше, тем яснее это становилось.
Птичка коготком увязнет — всей пропасть. А Влад перья раздаривал. Кощей предупреждал, конечно, не разбрасываться ими по свету белому. Да Влад и сам видел, что люди уже не те, какими были прежде, но раздосадовался, уперся, как обычно, и решил всем назло поступить по-своему.
А теперь либо терпеть, либо к Кощею идти на поклон — неизвестно, что хуже. Не любил Влад признавать ошибки, виниться и в очередной раз соглашаться с Кощеевой правдой, но выхода иного, сколько ни думал, отыскать не сумел.
Люди. Все из-за них. Разве они требовали платы за постой с путника в стародавние времена или отказывали в помощи кому? Нет. Каждый знал, что боги по земле промеж них ходят, и старался не ударить лицом в грязь, чаял быть пусть не ровней, но рядом. К тому же, если не правян во плоти, то чудо-юд вокруг предостаточно: и злых, и добрых, и равнодушных. Ежели к самой Моревне с добром подойти, никакой подлости тебе не сделает, ну а коли к Сварогу со злом, то осерчает, да так, что мало не покажется. А теперича иное: несправедливости творить разрешалось и даже поощрялось. Чем сильнее гадость, ближнему творимая, тем больше пожертвований в церковь нового божка принесут — того, кто якобы за любовь, но на самом деле за страдания. Поскольку пришедшее из далеких мест поветрие прямо утверждало слабость человеческую, то и вседозволенность за собой тащило неминуемо. Со слабого ведь какой спрос? Он же не помогает только из-за нее, вредит из-за нее, ворует из-за нее, душегубствует. Но так-то, в душе, хороший: в ножки перед служителем божка иноземного бухнется, молитву пред намалеванной доской прочтет, искупление грехов якобы получит — и дальше за старое, поскольку слаб же, какой спрос с дитяти неразумного?
«А конец все равно один», — говорил Кощей, смеялся весело и зло, глядя на новопришедшую в Навь душу какого-нибудь попа, при жизни с пеной у рта отстаивавшего явление самозванца, которого на самом деле не существовало.
Некоторые винились, прощения даже пробовали просить. Только смысл? Кощей — не их выдуманный божок, за мелочи не мстит, тем паче людям. Ненавидеть и мстить кому-то — значит поднять того до своего уровня или же самому снизойти. Кощей самого себя уважать перестанет, ежели хоть раз поступит подобным образом.
Тропинка вывела к ручью сладкоголосому. Не источнику воды живой, но сладкой, утоляющей жажду любую, невзгоды и печали, продлевающей век человеческий, а божествам дарящей силу и бодрость. Только нельзя от
Присел он на бережок, задумался. Обронила березка лист. Медленно кружа, упал он на гладь водную, но не уплыл, течением уносимый. Принялся танцевать перед Владом, словно нарочно внимание привлекая. С каждым новым кругом звон в ушах нарастал. Откуда — достаточно лишь взгляд скосить, чтобы увидеть синие колокольчики.
— Знаю, что вышел срок твой, краса ненаглядная, — проронил Влад. — Да только не тебе я принадлежу. Выбрал я бессмертие.
В ответ послышался звонкий девичий смех, а в нем — сталь острая. Три года уж давно миновало, как Влад вызволил Кощея из плена Марьи Моревны. Как ему удалось, он и сам не ведал, а ежели бы кто спросил, не ответил. Хотел очень, жизни своей не жалел, всего себя положить готовился добровольно, вот и одержал победу, не прельстился красой, милее и роднее какой нет ни в одном из миров. Моревна же пообещала, что не прожить ему долго. Сам к ней явится.
Влад, впрочем, делать этого не собирался. А Кощей отпускать своего посланника — тем более. Правда, действовал он по-своему: как привык. Вначале уговаривал, потом убеждал, а Влад долго не соглашался: страшно ему было отпить из живого источника, бессмертие принять, так и не войдя в полную мужскую силу. Время в замке кощеевом медленно тянется, а не серым волком бежит вприпрыжку. Год — за три, а то и все тридцать три. Как срок Моревны к концу подошел, выглядел Влад все тем же юнцом, едва порог совершеннолетия перешедшим. И, конечно, оставаться в таком образе навечно он не горел желанием.
«Может, достаточно все же тех капель, что источник на меня уронил?» — спрашивал постоянно.
«Нет, недостаточно», — получал в ответ.
Кощей терпел долго, после все же не выдержал. Первые капли воды живой обманом влил против воли, только потом успокоился и снова стал из своего замка отпускать. Повздорили они тогда крепко. Едва ли не навсегда.
Где ж такое видано: птиц томить взаперти?! Это еще ежели не припоминать слова самого Кощея о свободной воле! Пусть, Влад завещан был царю Нави еще до рождения. Да, он посланник, способный во всех мирах летать. Да, ворон-оборотень, вещий, ученик и, наверное, уже не самый распоследний чародей на свете. Да, он душу свою Кощею отдал, тем самым отцов договор с ним подтвердив. И убегать от него, тем паче с помощью смерти, не стремится. К тому ж как такое вообще устроить, коли Навь — и есть царство загробное, а Кощей — его властитель? Однако Влад — не раб, не слуга и не вороний камень в сундуке с самоцветами!
Год жили во дворце порознь, парой слов, бывало, в день не перемолвятся. Влад, коли не было для него поручений, срывался в небо: улетал к Златоусту в Китеж-град на Белозерье постигать науку волховскую живительную, Кощею неподвластную, или к няньке — уму-разуму учиться, или просто носился над Явью, за людьми подглядывая. Только не мог он пролететь над горем и несправедливостью, ничего не сделав. Кому просто помогал, кому перья дарил, чтобы в случае нужды на зов принестись на крыльях ветра. Не думал он тогда, что нужду люди понимают всегда по-своему. Для кого-то повод позвать его — нищета и грань смерти голодной, а для кого-то — жемчуга мелковаты и яхонты красны недостаточно.