Сказание о руках Бога
Шрифт:
Над ними сведен воедино Храм, и Храм этот создается тут же словами Камиля; Храм — они сами. Поют стены, повторяя слова Книги Мироздания, поют близость и дальность, широта и высота, поет всё пространство внутри и вовне — и это потому, что четверо нашли Путь, подчинились Пути, стали Путем. И их слитная радость вовеки не может пройти.
…Камиль очнулся и с перепугу схватился рукою за плащ Баруха: никого не было под ним, только остывающее тепло человеческой плоти, неясный аромат. Сам же Камилл сидел, прислонившись к соседней мачте, и вдыхал полной грудью йодистые морские благовония. Светлел горизонт, звезды гасли, как лампады, и усиливался
— Брат, ты разве живой? Я тебя сейчас во сне видел!
— Ну и что теперь — коли снюсь, так сразу и помер?
На Камилле было не то переливчатое одеяние из Храма, но и не обычный синий парусиновый костюм, а что-то белое с узкой вышивкой по вороту, застежке и вдоль всего пояса: единственная неувязка во всем деле.
— И все наши Странники мне снились.
— Вот видишь, — сказал Камилл с шутливой нравоучительностью, — а они спят в каюте и, ручаюсь, живехоньки. Так что произошел не перенос на тот свет, а обычное раздвоение личности.
— Но ты-то не просто спал, а лежал как пласт!
— Точнее, как деревяшка. Что поделаешь, временно выдохся и решил поднакопить силы. Так мне, выходит, отдохнуть непозволительно? Довели, прямо довели!
Камиль подобрал ноги, обхватив колени руками, загляделся не стынущий, полупрозрачный месяц, на розовую пенку облаков.
— Что тогда было с нами? И Дюльдюль стала иной, и мы все. Ты не объяснишь, Архитект? Ты-то всегда хорошо понимаешь.
— Ну, всё, что пришло к тебе ночью, — только отзвук того, что сбудется. Чтобы ты не очень испугался, когда оно случится взаправду. На сон вообще многое можно свалить: необыкновенно — значит примерещилось. А, может статься, мерещится нам именно скука нашего всамделишного существования… Или, может быть, просто звезды в эту ночь были такие шальные, что пробрались в твои сны. Тогда тебе суждено начисто забыть свое сновидение. Но ты не забудешь, ручаюсь. И вот что. Заметь себе, что настоящая жизнь, не сон и не сон во сне, — невыразима. В ней нет ни меня, ни тебя; это лишь слова, которые делят единое, или знаки для передачи своего впечатления от него другим людям.
— Ох, как мудрено. В моем сне я был куда умнее, чем сейчас, когда у меня от дневного боя и ночного недосыпа всё в голове путается. Слушай, раз ты проснулся — можно, ты и по кораблю подежуришь? Совсем чуть осталось.
— Можно. Отдыхай, братик.
Уж как устроил Камилл — но никто из путешественников не удивился его воскрешению. Положим, все мы в том замечательном сне побывали, размышлял Камиль, а Майсара? Когда с ним-то договорились?
… И снова день и морской простор, ночь и морской простор. Соленая колыбель и брызги Океана на губах. Камиль пообвыкся за это время, будто век был корабельщиком, сидел на носу, пел на немудрящий мотив нескончаемые касыды, которые сам и слагал, признаваясь в любви широкому миру — слово, которое в одном из языков созвучно обозначению моря.
На приволье и в однообразии водных просторов мечталось о зыблющихся равнинах и холмах пустынь, о звенящих сухих травах степей, отраде зеленых оазисов. О Хадидже он не думал много — она стала частью его самого. В «воронье гнездо» по вантам лазил последнее время Субхути: от постоянной близости живой морской воды он стал похож «на своего собственного сына», как нередко пошучивал, и выглядел заправским юнгой.
Однако по-настоящему порога взрослости он таки не переступил, и угроза стать сосунком над ним не висела.
— Это потому, что мы далеко отошли и от устья, и от
— Как и где?
— Увидишь.
Так беспечны стали они после недавней победы и так надежен казался им попутный ветер, что никто вроде бы и не заметил, когда теплая внутриводная река, что так верно их сопровождала, перестала их нести.
А днем позже нечто грозовое появилось в воздухе, до того беспечном, набухло черным дождем в тучах, и в водной толще возникло подспудное напряжение. Мощное, длинное и извилистое тело смутно просвечивало там, сгусток гремучей стихии.
— Левиафан или Раав, — говорил печально Барух. — Воплощение злобы Океана.
Ко всем подступила прежняя тревога. Один Камилл хоть и ходил озабоченный, но не тем ожиданием ключевой битвы, что овладевала ими на подступах к Острову Лагеря, а скорее желанием поставить точку в завершенном деле.
Где-то к полудню этого, как оказалось, последнего морского дня водная гладь вздыбилась, сморщилась, словно гигантская незримая рука ухватилась за поверхность и потянула кверху. Кораблик взлетел на вершину волны и развернулся носом к беде.
— Великий Морской Дракон ополчился на нас, — произнес Субхути со спокойным отчаянием.
Навстречу «Стелле» разинулась шиловатая каменная пасть. Целая флотилия могла бы разместиться там, как в заливе. Алый гребень вдоль хребта пропорол воду. Глаза, набрякшие лютым огнем, сверкали безмозглой свирепостью. Затем из глубей выпросталось замшелое тулово, похожее на горный кряж, новые волны ударили «Стеллу» с обоих бортов, однако она была увертлива и избежала самой гибельной атаки: с носа. Тут чудище заревело так, что уже и самому, наверное, не слыхать было собственного голоса. Но тогда закричал Камилл ото всей своей души, и сердца, и разума — так громко закричал, что зов его проник во все уголки Вселенной:
— Сестра! Сестра! Иди и помоги нам!
Сверху и со всех сторон сразу послышался рокот как бы чистого металла, рвущегося шелка небес, шелест осыпающихся с него светил. Огромная сияюще-белая пелена стремительно заволокла окоем, оттеснив тучи — точно единое крыло, в центре которого бился очаг сияния, — и спикировала вниз. Море зажглось до самого дна, где обнаружился разлом, пересекший его по косой линии от края до края. Сверкнули там, внизу, разноцветные коралловые города и дворцы. Прыснули в стороны нарядные и блестящие чешуей рыбы самого невероятного облика. Всколыхнулись лохматые кусты и пастбища придонных трав. Выстрелили клубом дыма, улепетывая подальше от фейерверка, осьминоги, кальмары и просто каракатицы. А Змей от невиданного им прежде света весь извился и закаменел в судороге, уронив голову на когтистые передние лапы и прикусив зубами хвост. Задние лапы, похожие на лопасти, гулко плеснули раз-другой и тоже замерли.
— Вот и конец, который венчает дело, — с облегчением заметил Древесный Мастер. — Я так и думал, что на сей раз обойдется и без нашего брата Странника. Вышел новый остров, седьмой по счету. Как Исландия.
— Скорее как тихоокеанский атолл, — поправил Арфист.
Белое крыло поднялось выше, унося на себе бессильно клубящуюся грозу, и теперь стало видно, что это все-таки птица — снежно-белая, с клювом и ногами светло-рубинового оттенка. Правда, очертания ее творил поднебесный ветер, словно она и сама была только облаком.