Сказания о недосказанном Том II
Шрифт:
– А кто же теперь, дорогой мой муж, будет в школе вести живопись, твою любимую акварель…и ребятишки, ученики так любили тебя и виртуозную твою работу, такую совершенную, неповторимую. Потом пошли, припев, слёзки и снова речитатив:
– Эдик, ну вернись к нам,… Что мы все без тебя, букет ты наш ненаглядный…
Букет ненаглядный лежал, правда, с очень бледным лицом.
Борода его, которую он отпускал уже целый месяц, предательски зашевелилась, все наклонились к ней, этой бороде, но с горечью вздохнули, нет, это не те признаки, которые шпаргалили в его бороде, прикидываясь живой бородой,
Последняя надежда на реанимацию по собственному желанию провалилась.
Лицо было каменное и бледное.
А борода уже приняла новых обитателей. Правда, это не было новостью для художников. Писали искусствоведы, что у одного художника-передвижника прошлого века, в бороде всегда бывала-водилась рыбка, правда не таранка и не живая, а солёная обычная хамса или, в крайнем случае, кусочки копчёной рыбки с ароматом пива и родного для русского человека запах перегарчика, крепкого, застарелого. Но это было давно, и всё – таки, правда. А тут, на, тебе, аквариум на берегу. Вот это симбиоз!!!
Долго ещё бы он валялся так неприкаянно и неудобно, если бы не подбежал пёс – барбос, и не нюхая, лизнул его в нос. Который, сразу, громко чихнул! И вот. Она! Эта живая мумия морская, открыла глаза и громко зевнула, да так, что и собачка, и его собственная жена, и приближённые к ним лица, шарахнулись в сторону моря и чуть не дали дёру. А она, мумия морская, села и густым сочным, басом Шаляпина, продекламировала как в театре.
– Ну, вы, это, чаво?
– Чаво вы тут собрались.
Что у вас дел больше нет…?
Потом.
Все сидели вокруг него и любовались присутствием морских обитателей в его бороде. А, они, эти квартиранты, и не собирались оттуда убегать. Жена вытирала слёзы, икала, от радости видимо, что – то говорила, улыбалась и пыталась вылавливать этих неназойливых милых переселенцев. Они ещё не потеряли надежду устроить своё новое жилище.
Потом, чуть позже, когда на радостях открыли баночку, трёхлитровую, с годовалой выдержкой «изабеллы» домашней выработки и промочили свои уста -разговор пошёл другой дорожкой, а поселенцы, которые устроили самозахват, в его бороде, не вынесли, такое угощениё, спешно побежали к морю. Домой. Своим ходом…
Вприпрыжку.
Эдик-художник, учитель и неудавшийся утопленник рассказал:
– Сильно качало в море, а я никогда его, моря, не видел живьём. Ну, Байкал, ну север, байдарки, пороги. Крайняя степень опасности, там не до морской болезни, а тут, сразу замутило и что бы совсем не сдуреть, лёг на днище этой посудины… закрыл глаза.
– Кент. Кент… А рыбак видимо подумал, что я не художник, – тюремщик, долго проживал в тех местах. Он махнул рукой и сказал:
– Одним больше, это плохо, а если меньше, не велика потеря для человечества. На одного меньше, страна не устроит траур всенародный…
– Я разговаривал с Кентом, но его-то звали Рокуэл Кент, это вам известно, великий художник, писатель и путешественник. Так вот, когда он ходил на север на своём судёнышке у него было достаточно опасных минут,
– Я и представить не мог, что «изабелла», сегодня будет так ласково гладить мои прекрасные рецепторы души и тела…
Вечером к нашему шалашу прибыл тот рыбак. Мы осудили его, за столь небрежное отношение к нашему товарищу другу и просто талантливому художнику.
Он как-то сел незаметно и так же незаметно вошёл в наш разговор-беседу, моргнуть не успели, как оказался главным рассказчиком, в нашей многолетней и дружной компании. Дело дошло до того, что стали скромно, стесняясь, крутить дули, ну просто кукиш и измерять у кого он самый-самый, и, когда он, наш пришелец, показал свой, мы были в восторге, никто не счёл эти игры постыдными или не нашего преподавательского ума, занятие, да в таком возрасте, в нашем положении. Потом рассказал, пока ему соперников нет, и сколько выигрывал споров по такому международному соревнованию – не помнит, да и не считал. Но в Японии, где работал и «сгорел» из-за этого кукиша. Потом его поменяли, остался там же, в более мягкой конторе, чем разведка. Можно было верить ему, что мы и показали. Он оказался своим парнем.
Длинный как гусь и похож чуть-чуть на Филиппова, артиста нашего любимого, а я ещё рассказал, как видел этого знаменитого артиста в Москве на улице Горького… Он шёл широкими шагами, будто измерял поле для крестьян при разделе земли,…размахивал руками и улыбался, почти хохотал, а мы столбенели и таращили свои глазки…
Но потом, рыбак не оправдывался, рассказал, что сразу вернуться к берегу нельзя было, волна шла низкая, опасная, один, ещё мог развернуться и причалить, а с грузом, да ещё таким.
– А ему уже было всё равно. Ещё хорошо, не успел набить свой желудок. Было бы тогда ещё хуже. Сейчас отойдёт и не будет больше никогда рыбачить в такую погоду. Писать этюды, конечно, сидя на берегу под зонтиком один только Айвазовский мог – в полный штиль, но тоже на берегу и такое бурное море, такое бурное, хотя было теперь совершенно спокойным, и солнышко грело в самый тихий день…
– Ну ладно ребята, чувствуется, вы свои, дружные и очень мне симпатичны. Вам, я, теперь могу рассказать про дельфина.
Хотите?
Мы много слышали и читали про этих красавчиков, когда на пароме, на Б.Д.Б., с Тамани шли на Керчь, а они, эти ребята, дельфины, танцевали вокруг нашего, довоенного, плавсредства, которое во время войны числилось в документах – быстроходная десантная баржа, и, как говорят юные мореманчики, давали прикурить фашистам.
… И вот она.
Ода дельфину.
Песня дельфину
ОДА
– Я приезжаю в эти места не потому, что они мне нравятся. Нет, я такие берега и такое море, нет. Не моё это любимое место, но с той поры как распрощался со своим дельфином – приезжаю почти каждое лето. А что толку, его так больше и не встретил, да и он меня тоже. Теперь верю, что я виноват. Ну, да что там…