Сказания о недосказанном Том II
Шрифт:
Дед сидел и грелся.
Проходили мимо ребятишки, думали, видимо, так же, как и он когда то. Бедный дед, доживает свои дни, и ничего – ничего-то ему уже не нужно и, не интересно. То, яркое и радостное, чем живут дети – исчезло, заснуло, и непонятно, дышит ли он. И, быстро – быстро убегают от деда и самих себя.
Так и он думал тогда. Было детство. Голова светилась от ожидания радости, безоблачного будущего, предстоящей юности.
Он сидел на лавочке, у самого маяка и часто гладил его холодные стены и ладонями и мыслями: маяк – спасатель, маяк и есть маяк. А рядом с ним огромная стена внизу, без конца и края – порт,
Это громкое многоголосье хора, непонятных солистов, напоминало скорее не жуткий пересмех, злых кикимор, кошачьи голоса, мартовской поры, уханья ночного филина, и, простуженного, старого, утомлённого лохматого пса.
Потом их любимец – хозяин, останавливает свой грузотакси, и, они, радостные, прыгают ему под ноги, прямо на педали и рабочие ботинки. Радостно, теперь визжат, но это уже мелодия поближе к собачьей, лезут ему прямо в лицо, пытаются, в порыве дружбы и любви, лизнуть его куда попадёт, или перепадёт, как дар свыше, получают свою порцию, радости и благодарности кусочек чего – ни будь съестного.
Им, конечно, нужна эта награда – пища, но и сам процесс, игра, как тому умнику, жителю Кавказа.
– Здравствуй, даарагой, у тебя таак много детей. Ты их любишь?!
– Нет, кацо, мне нравится сам процесс…
А у них свой процесс – радость.
Вот уже солнышко спряталось за тучу.
Так на Байкале – солнце светит, – тепло, спряталось – опять повееялоо, потянууло, ледяным ветерком, и дед открыл глаза, приложился к горлышку, пивной бутылочки, и вспомнил такую, точно, такую, кару, только заводскую. Таам. Доома.
На юге.
В Крыму.
В Балаклаве.
… И собачки бегали, и водила был свой, парень на деревне, вся рубаха в петухах.
И тёзка он был деду, Колей звали его. Молодой, симпатичный, красавец, можно сказать. Сохли по нему девушки незамужние, и, даже не совсем холостые, но девушки. Уж больно хорош был. Весёлый. Улыбчивый. И никаких проблем. Вечно смеялся, даже, когда бегала за ним целая свора бездомных, почти, теперь заводских собак.
Так вот. Он, этот женский сердцеед, учил своих собачек – брать кошек, как берут медведя, лайки, в тайге. Но ведь там промысел. Охота. Работа. Риск. Умение. Наконец, жизнь промысловиков, их благополучие. Семья. А тут с дурру двадцать.
Ничем неповинных кошек – травить собаками.
И, радоваться, улыбаться, когда им, собакам удавалось загнать очередную мурлыню в угол, и, там ей, на полную катушку, надрать бока. Летела шерсть, всё визжало и тявкало. Иногда и его любимой сучке, как звали – величали, эту свору, выдрали разъярённые кошки глаз…
И, Коля, снова смеялся. Дружески корил своих питомцев, что они сплоховали.
Потом методично, терпеливо обучал, и, как мог, травил.
Мучил
Да у него и ярость была с улыбкой.
И ямочки на щеках, как у девочек. Беззлобная.
Как у милой красавицы – при встрече.
Но. Улыбка уже тогда, – с грустиночкой.
– С какой то б е з ы с х о д н о й тоской…
Ему, Николаю, однажды рассказали про собачку, умную и беспородную. Она каталась в троллейбусах по городу, в самом Севастополе, проходила медленно, и умно, не жалобно, смотрела в глаза пассажирам. Нюхала сетки, сумки.
Там, где её ноздри, щекотало, что то съестное, поднимала голову, почти с усмешкой, : даст – не даст, жлоб – щедрый. Её, конечно же, кормили.
Ещё рассказывали.
…Зимой, в Крыму, тоже бывает и зима и холод. И снег и мороз. А тут собачка, вопреки правилам пользования, общественным транспортом, лежит преспокойно на заднем сидении. Никто. Никто её не тревожил, и не сгонял, улыбались, смеялись, хохотали. Надо же – умница. Соображаала. Понимали люди, что это её единственное тёплое место. а дома, будки конечно у неё не было.
Так вот она и путешествовала зайцем. Потом спокойно уходила по своим собачьим делам. Никто, никто её не обижал. Вот это люди, жители Севастополя. Оберегали. Живая ведь душа.
Но Колю и это не убедило.
Кошки его раздражали.
…В бригаде деда, тогда ещё молодого, работала молодая симпатяга Лена. Их дружная команда художников, ваяла на керамическом заводе, огромные керамические вазы – скульптуры, для столицы Украины, Крымские художники, приподнесли, почти по собственному горячему желанию в подарок, целый ресторан к юбилею, тогда это было принято, а их бригаде доверили это почётное, но трудное дело.
Лена была очень привлекательной молодой холостой дивчиной. Губки бантиком, а глазки два огня. Да с такими формами, размерами и замерами, не только талии, что мужицкое отродье всех возрастов, рангов и званий, пялило свои вожделенные глазки. Чмокали губами, шептали знаменитое, понятное без помощи каких – то там эсперанто, всех народов и национальностей, нашей грешной земли.
– Ух, тыыы…
– Наадо же, такая, такоое…
Заводские женихи, и работавшие иногда матросики, сержанты, старшины и выше… славного Черноморского флота, принимали, без команды, равнение, на…
Какое там равнение?!
Все, узревшие это, чудо Творца, без лишних слов, но с чувством, поворачивали свои взоры и головы, на, на свежую струю, свежего дыхания крымского весеннего воздуха, в их трудовой не лёгкой жизни и службы. Эта струя лавандового озона, прибыла из самой столицы Крыма.
Про неё – эту свежую струю, носился, суховей крымских степей. Он, суховей – слухи, носились, летели, опережая саму Лену. А ребята – бригада, сами художники её бригады, ну никак не могли претендовать и, даже мечтать, о законном *праве господина* и, совсем не потому, что они, члены одной творческой семьи, пропустили, прошляпили такой шанс. Испытать радость общения близкого и, очень близкого, просто понимали, что после этих общений уже не будет такого творческого накала – появятся нудные беседы, что твоё, то не твоё, и не твоё, а наше. А, монументальное новаторство? А, бригада – семья – друг, товарищ и брат? Будут трещать и, и, не только от температуры обжига – тысяча двести градусов, как, их монументальные шедевры.