Сказания о недосказанном

Голобоков Николай

… Все, стоя, слушали, этот, почти гимн, но с чёрной тенью,– эхом реквиема. Потом исполнил три танкиста…и росчерком басов, закончил, встал.

А, кто был рядышком и чуть подальше… сначала потихоньку, а потом громче и громче, аплодировали…

Малыши тихонечко сказали, почти пропели бра – воо, брависсимо…

Он опять разрядил обстановку.

– Молодцы.

– Муз литература, предмет, по школьному, но это больше, выше… это история мирового искусства, культуры всего человечества.

– Учите – польза вам, и маме с папой.

Они

дружно пропели, как на репетиции хора, свои опусы.

Понятно. Показали.

Знают… небольшие фрагменты частицу лучшего, которое выполняли, переходя в следующий класс музыкальной школы.

Причал уже готовился. Бросали чалки, концы мотали на кнехты, а она, его жена, стояла и держала его за плечи, и, как всегда, что-то тихонько быстро говорила.

И вот.

Судно стояло.

Нет.

Это всплывал, показалась ватерлиния, которая была уже под водой, тонущего Титаника.

Никто не хотел уходить.

Она, русская красавица, подошла с ним, к самому лееру, он спиной прижался к пиллерсу… и выдал – раскинулось море широко.

… Там было всё. Море. Шторм. Взрывы. Гибель товарищей. Его корабля, на котором служили его друзья и товарищи…

Крик чаек.

А здесь, он, оживил это море.

Рядом, у причала, оно плескалось и пело.

Но это уже были мелодии любви и прозрения его, музыканта и этих, ещё совсем маленьких, повзрослевших, этим чудом. Душой. Пальцами, кнопочками баянными, сердцем,– рассказал им.

… Это были крымские ночные светлячки, живых и просветлённых душ.

Люди будут жить этим морем, этими мелодиями, звуками, светом радости жизни. Это всё теперь рядом, – в них, самих. В их сердцах.

Великое, всегда живёт в доброй душе.

*

Ласковая ладонь жены на его плече.

Дома ждёт их сын.

Ждёт так рано постаревшая её мать, отец.

Толпа стоит – не уходят. Ему помогли нести его орган, по сходням, до самого берега.

Ему.

Им.

Говорили до свидания.

Но, таак, нежно,– дольче, почти на распев – досвидааниияа…

Уносили, в сердцах.

Свет великих… Бетховена, Паганини, Чайковского, и, конечно, импрессионистов.

Почувствовали.

Прочувствовали, в таком чудесном исполнении, сверкающие россыпи русских частушек, нежную грузинскую песню Сулико… украинские, итальянские наигрыши.

А он, да что он?

Он широко раскрыл им глаза – ребята, услышали, увидели.

Любовь.

Радость на его лице

Прозревший Свет большой жизни.

Китос, «Одуванчик»

Она, красивая, совсем как одуванчик, который помним, вспоминаем, радостным, сказочным, маленьким светящимся солнышком. Тогда это было солнышко, пушистое, живое. Игры, связанные с ним остаются тем счастливым детством, о котором он, Профессори,– вспоминал.

Такое звание, кличку, как он сам себя успокаивал, дал ему коллега по

творчеству, русский Финн, и тёзка Николай.

А, это была просто старушка, но не скрюченная, съеденная морщинами и злобой, старая карга,– всё – таки одуванчик.

… В огромном выставочном зале, павильоне – ангаре, где не было видно и потолка, как обычно, а – сверху шёл свет как с нашего крымского южного неба, и оживлял сверкающие экспонаты ювелиров, ремесленников, умельцев всех рукотворных чудес, удостоенных международного внимания и уважения.

Она стояла и долго смотрела на очередной шедевр и, казалось, гладила своим взглядом эти работы и, самих участников, тружеников этой эпопеи, который называли сегодня – мастер класс.

Стояла и смотрела как руки умельцев – мастеров, пели, ваяли лукошко, резали из мягкой липы ложку – поварёшку, как ювелиры и стеклодувы показывали почти фокусы мастерства, играя с огнём, как малыши с маленьким круглым зеркальцем играют солнечными зайчиками…

Профессори и его дочь, гончарного круга мастера, а сейчас лепил из глины маленьких ёжиков. Они выстроились то ли строем, толи шли гуськом – большой, потом поменьше и, совсем маленькие, как – будто спешили в лесную чащобу отведать грибов, яблок или ягод. Дочь ваяла замки и крепости из глины, в виде подсвечников, а ещё, потом они пели и плясали, под собственный аккомпонимент, его русской гармоники.

Она, Одуванчик стояла долго и смотрела, изучала или что – то вспоминала, а потом быстро, быстро, очень быстро, заговорила. Улыбалась и, снова говорила, говорила и улыбалась.

Мастер гончар посмотрел на неё, показал пальцем на бумагу, там было крупным шрифтом, по – фински написано номер павильона, где её встретит переводчик, всё объяснит, и она сможет приобрести всё то, что ей понравится. Услышала, поняла, что они русские, приехали с Выборга, Виппури. Виипури, китос, китос, твердили ей. Кроме двух этих слов они не знали ничегошеньки. Одуванчик затихла. И улыбка быстро исчезла с её лица. Это было уже не то лицо. Лицо другого человека. Скорее лицо хирурга, перед операцией безнадёжного… Она заговорила, очень тихо и строго. Мы пригласили своего переводчика. Он был, правда, тоже такой же полиглот, как и мы, но его дочь живёт уже три года здесь, и он, полиглот фальшивый, знал на три слова больше, чем все мы вместе взятые. А вот и подошёл наш Володя.

– Иди скорее, что – то женщина хочет сказать, видно, очень серьёзное. Смотри, как она переживает. Переводи. Ну, что ты?

Толи его мозг усиленно работал, а может, от услышанного, но он сначала морщил лоб, протирал его кулаком. Вспотел, побагровел, но молчал. Мы растерялись. Обычно улыбчивый, равнодушный ко всему, он будто очутился обвиняемым на Нюренбергском процессе. Оказалось, мы были недалеки от смысла сказанного.

Она заговорила медленно. Трудно. Родовые муки на лице. Голос пошёл на пианиссимо и незаметно затих. Володя молчал. Тяжкое молчание.