Сказания о недосказанном

Голобоков Николай

Привязал вожжи к дереву, там удобнее нам партизанить. Я сидел на другом дереве и смотрел в парикмахерскую и когда он, Филя, вставал с кресла после овеянного « шипром, « духи такие были, для, после бритья особам большого значения, красавица Лена улыбкой проводила к двери.

Сигнал поняли. Ёжик фыркнул и залез под солому, свернулся в комочек-шарик, где должен сесть наш друг, товарищ и брат – ненавистный Филя…

Паровозик, кукушка, который иногда подавал сигнал задремавшему стрелочнику у семафора, тот паровозик без тендора и мозгов так сигналил, что вся Счастливка пробуждалась от дремоты, стрелочник просыпался, собаки испуганно выли, от первых домиков карьера и, и, до последнего – сто пятьдесят

третьего, который терялся в песках где-то в самом конце, несчастной, разбуженной Счастливки. Всё – таки паровоз хоть и маленький, но горластый.

Так Филя, бедный Филя, он дал такой сигнал, громче и выразительнее чем это чудо техники, рождения тридцатых годов.

Лето. Одни штанишки, это вам не современный бронежилет…это и вся боевая форма стрелков охотников, за грабителями социалистической собственности, в такую то, жару. А он, красавец, был тяжеловес и, как курдючная овца и верблюд, на всякий случай, откладывают про запас. Вдруг бескормица, засуха. Так и наш Филя, пять баранов равновесие не дадут, на весах грешников, когда выписывают путёвку в Рай. Благие дела, когда взвешивают таам, на Небесах, а он ещё и с подпрыгом сел, подножка, снизу была, вот тебе и физика и, сила тяготения-притяжения, и, почти, Юрьев день. Или как бабы говорят,… жрать надо меньше.

Хоть он иногда и марафонил за нами, да ещё с ружьём, но вес держался за него как раздутый клещ зажравшийся, на шее нашего Бобика. А наш, а наш друг, товарищ и брат ёжился на полном скаку кавалерийской лошади, хоть и демобилизованной, которую напугали смертельно, неопознанные объекты.

… А как?

Вот таак, это было.

Он отвязал свою тягловую, одну лошадиную силу, отвязал, вожжи у него в руках и, когда вскочил от чего – неопознанного и нерадостного, так жестоко, щекотавшего его душу и тело – тысячью жалами гремучей змеюки.

Лошадь с перепугу, дёрнула и он невольно и неуправляемо, в автоматическом режиме, снова плюхнулся, так уверенно, что душа его скоропостижно распрощалась с телом. И не вставая со своего расплющенного, как камбала, неопознанного нелетающего объекта, дёрнул за вожжи, тоже в автоматическом режиме. Лошадка, заржала, запела, завыла нечеловеческим голосом. Уздечка больно рванула её многострадальные зубы и губы, стала как будто перед китайской стеной.

Против лома нет приёма. Узда – не звезда, закрыл глаза и где звезда? А тут, бедная стоит и плачет, коровьими слезами умывается. За какие, такие только грехи, ей опять мобилизация и передовая линия фронта, которая была, она точно знала, далеко, а война для лошадки продолжается. Ой, мама, только и смогла она вымолвить, смогла выговорить человеческим голосом. За что? Так! – И гого, мать его… Ржала она со слезами в душе и наяву…

Филя уже не слышал.

Он перечитал, пропел, на крещендо, сказали бы музыканты, как таблицу умножения все матюки, которые он, его отец, дед и прадед, – предки все, до седьмого колена, знали, применил. Да, ещё пара ребят, соседи, пользовались, употребляли в дружеской беседе, крутые словеса, этого, славословия, которые уже успели отсидеть, – словарь, интеллигентов в законе, у них тогда в этой академии небо виделось только в крупную клеточку, они и небо туда же пристроили, к такой матери, при случае.

… Весь свой запас речитатив, он исчерпал за каких – то тридцать секунд, потом долго и нудно шёл рядом со своей начальственной легковушкой, до самого дома, до самой до хаты. И, когда его драгоценный страж пёс барбос рявкнул в три глотки как гром, в солнечную погоду, он подумал, решил, постановил, что это приснилось, а у него ещё и коленки, спереди и иззаду, стали вдруг мокрыми.

Вспотел.

Прошептал.

Сам себе.

Оправдал, таккоее деело.

Благо в летнем душе полный бак тёплой пресной, живительной

водицы.

… И вот, снова корова, как по писаному высшими силами, натворил-получай, по самую макушку, а точнее от макушки, до самых, до самых, до окраин своего бренного многострадального тела и особенно его нижней мягкой, пока ещё совсем недавно, не тронутой ни кнутом, ни ремнём и другими предметами, которыми даже не пользовались инквизиторы в столь отдалённые времена.

И так, сказал бедняк, выпить хочется, а денег нет. Нам – то деньги и не нужны, а виноград, арбузы, мааанят, маанят. Мы рассказываем друг другу как их лучше и когда употреблять, на тощий или на полный желудок. Вспомнили, и как ходили в соседнюю деревню за арбузами, правда ночью, после «ручейка» игра такая, и вечерних песен наших красавиц. Это было уже близко к полуночи. Сходили.

Принесли и тут же их у прудика порешили, но, когда пошли ещё, то там придурастый сторож пальнул в нашу сторону из своего ржавого ружьишка, а оно хоть и старое, хоть и ржавое, как нам хотелось бы, таки, пальнуло и, одному нашему угодило что-то почти, как Филе, чуть – чуть пониже пояса. Потом светили спичками, заглядывали ему не в самое красивое место, в самый центр, вернее разделительную нейтральную полосу между двух его половинок.

Эта процедура, конечно, не радовала никого, а он, пострадавший, вопил, жаловался, ищите, говорит, должна быть! Дробинка или соль. Но, кроме маленького пупырышка, ничего наши ветврачи – самозванцы, не обнаружили, ему так и поставили диагноз, – синячёк и никаких гвоздей, соли и дроби тоже не могли узреть. Тем более, не было никаких для диагностики средств и условий,– спички, и то, раз два и, расчёт окончен. Видимо, правда, ружьё его было как самопал, убойная сила для нас недосягаемая. Не рассчитал маленько стрелок – охотник за вражескими самолётами. Было в те времена это красивое словосочетание и специальность.

После такой тихой, почти бесполезной ноченьки решили – постановили, и просто без постановления, решения профсоюзного собрания, как тогда было в моде.

Идти.

Вот так, шли да шли и вдруг вспомнили старые следы, почти на снегу, так был песочек, кое – где травка и там, мать их за ногу, кирцы, это такая гадость! В Крыму только я встречал, которая растёт где угодно и никакой воды.

Дождя ей, этой травке совсем не нужно, листочки мелкие, зато колючки как ёжик, только похуже, у него, хоть животик мягонький и там пушок, а эта, почти живая травка, со всех сторон иголки с резким расширением, даже наши пятки, покрытые панцирем, как у парнокопытных, да и однокопытных, прошивала эта вредина, как милицейский ёжик на автодороге, ею покрывают, когда ловят деловых людей. Видимо гениальный конструктор скопировал эту игрушку с нашего крымского кирца – колючки. Говорят же даже по радио, что над совершенным оружием трудились лучшие инженерные силы страны. Да ещё при Сталине. Попробуй поставить знак «качество» а он, шину не пробьёт, так тебе башку пробьют. Тогда и делали хорошо. Хоть и дорогой ценой платили за плохое качество…

И вот он, наш драгоценный участок нейтральной полосы между правлением и бахчёй. Там дефилировали объездчики. На лошадях, правда в одиночном варианте, им было проще, чем нам. Гоняют кнутами, а заодно и нам перепадало, когда были за нейтральной полосой. Правда, это редко, но было, было дело и не под Полтавой, здесь дома, в Счастливке.

Ну, эти, почти кавалеристы, только лошади были, совсем не в боевой форме, еле дрыгали ногами. Всё лучшее и живое было на фронте, а в колхозе на трудных работах, и эти клячи, мы их так дразнили за то, что они и нас доставали, когда бегали за кукурузой и, не дай Бог, увидит этот » кавалерист» с кнутом. Хорошо, хоть товарищ Будённый не разрешил сабли…как спец защита колхозного добра.