Сказания о недосказанном

Голобоков Николай

И вот, один,…взял, не долго думая, а может тоска по дому – небесам, запела и его душа, зарыдала, – разогнался, взмахнул крыльями …и улетел. Взыграла кровь свободы, диких, свободных гусей – журавлей. Пошшёл вдоль речки, по коридору огромных крон деревьев. Люди радовались, потом рассказывали, как он летел, любовались, теперь свобода, полёт, почти под облака.

Подрезанные крылья подвели. Он упал, как пьяный мужик, на берег, где так много камней, щебёнки и сухих обломанных веток.

Трудно поднялся.

Лететь, даже ходить уже не смог.

Хозяину, потом, соседи,

и прогуливавшие своего барбоса древние старики, рассказали, – видали, как гусь летел вдоль речки туда, – белый, красивый, летел, на юг, куда ушли клинья журавлей, в ту сторону держал свой путь.

Хозяин ходил и день и два, – искал.

И.

Только на третий день нашёл, увидел… перья на полянке, где и окончился его путь к свободе, куда звали его память и клич пролетающих и улетевших братьев.

И, он ушёл.

… Ушёл навсегда.

*

… А там.

Во дворе.

Мирно прогуливались оставшиеся. Довольные сытые. Они поворачивали и тянули свои головы, – смотрели в небо.

… Журавлиные мелодии, снова и снова, сияли и звучали эхом тоски и радости, с Небес. Они трогали, волновали сердца людей, а эти, сытые, только смотрели, помахивали останками, обрезками своих, когда то чудо крыльев, и снова подходили к сытной кормёжке. И, и ничего то, им теперь не увидеть. Ни стран далёких, ни встречи с Домом. Осталась тоска, разлука с Родиной, где появились на свет Божий. Они за высоким забором – стеной – тюрьмой, из дорогих, красивых, узорчатых бетонных плит.

… Их уже ждал праздник. Они будут на этом торжестве.

На празднике, – музыка, танцы, песни…

Но не за столом…

На, праздничном столе – с, яблоками.

И.

Вот их путь.

Последний.

Вот их небо.

Поёт, зовёт, клич журавлей, улетающих домой, на Родину.

Они этого уже не увидят, не услышат.

И

Не почувствуют.

Гррр, Аау…

… Мне повезло. Натура появилась, как говорят художники, когда в толпе или среди друзей находят интересного человека, типаж. Пиши. Рисуй. Лепи. Пиши портрет маслом, на холсте…

Натура колоритная, яркая. Уникальная… Немного веселее с такими работать, которые позировали студентам.

И вот.

… Иду себе, покоряю хоть и небольшую высоту своей улицы Подгорной, глянуть с высоты, оценить как всегда, необычный закат над «Семью братьями», а скалы эти, скорее каменный тюльпан, гладят тучи, да ещё алое, горящее в полнеба солнышко. Пока смотрел, думал, о композиции этюда, его колорите, не заметил, не услышал, как за зелёными, вечно зелёными самшитовыми кустами и стальной сеткой в роли забора, лают собаки, ну почти церберы. Две. Дуэтом. На два голоса, как и положено первый и баритон. Но кантилены не получается, первый – теряется. Видимо он, самодеятельный солист, а баритон профессионал, да еще со званием. И поэтому получилась песня – лай, но ближе по настроению душевному, когда у волков, лунные ночные серенады, в пору свадеб, в глухом лесу.

Иногда оттенки напоминали лирическую грусть, или неразделённую любовь, хоть и волчью. Такое я слышал в детстве в Ростовской области…

Волки «доставали» моего дедушку, чабана, а ночью, в базу-загоне, где овцы мирно дремали на утренней зорьке, приходилось даже стрелять, отпугивать волков.

А один наглец, может вожак, пробрался и дал маху через плетень, двухметровой высоты, схватил ягнёнка за шиворот и таким же образом ушёл. Дедушка, конечно, сделал выстрел из своей берданки, но волка и след простыл. И еще долго потом, в памяти, блеял ягнёнок, которого волк унёс навсегда от маминого теплого вымени. Так в эту ночь, они, стая волков, до рассвета выводили рулады.

А здесь. У нас…

Выли, точнее пели, но по собачьи.

По колориту песни, очень даже напоминали мелодию, которую выводили наши соседи по улице – два цербера, соседки, перестарелой Наташки, но все величали её Машкой,– хавроньей, безразмерной, толстая такая. Она работала поваром на турбазе, кормила туристов, себя, дочку, и двух овчарок, которые днём и ночью неистово лаяли, видимо от перегрузки желудков, как и у хозяйки, и нам они были таак радостны эти серенады, нашей солнечной долины, как и волчьи, в брянских глухих лесах.

Соседи окликали при встрече не всегда ласково.

… Они, трио – две собацюги, овчарского рода, ой, нет,– всё – таки благородной породы, и она, хозяйка – дирижёр, третий голос как ударные литавры, на похоронах, бывало раньше даже в нашем посёлке. Иногда переходила эта какофония на речитатив, уже без ведущего голоса.

– Не нравицца?! Моя хата, мой двор, мало, тебе, я и тигра куплю и посажу перед твоим окном…– успокаивала она нас.

Правда, раздирало их давать концерт – додекакофонию, и в полночь, в три, ночи и в шесть утра. Ну, это… при лунатизме, говорили соседи, бывает. Болезнь такая у собак и хозяйки.

… Ладно. Волки, а это дома, значит у них работа такая, а может хозяин, сосед шашлыками, чебуреками, балует гостей Крыма… им, труженикам охранного отделения только ароматы, ветром приносило. Вот они лают и воют-поют. Да Бог с ними. Работа. Должность такая. Собачья.

В кармане булькал двоюродный брат «изабеллы», шептал, пей, пей – не жалей. Может он и виноват, в том, что я услышал мелодию. Настрой на лирический лад.

И вот один солист, хоть и собачий… солист как солист в должности, страж лачуг и дворцов, лает себе и лает. Грр – гаф, грр – гав! Грр – авф.

Лает старательно и не по простому,– так лает ночами в автогаражах, колхозный сторож Иван Кузьмич, пропил четвертый, авто «москвич»… Там, работа, положено пугать непрошеных ночных пришельцев, совсем, не инопланетян…

Но вдруг стал лаять ожесточенно, злобно. Того и гляди сам себя тяпнет – грызанёт, за что-нибудь – это от злости. Какая уж тут кантилена или дуэт на два голоса. Орёт и лает нечеловеческим голосом, как будто я ему собственноручно хвост выкручиваю не по резьбе из его уважаемой задницы, помощницы в его ратном труде – он, когда старается, лает, то садится на неё, свою помощницу и коллегу в работе, как у вислоухого начальника- секретарша. Наверное, тоже чувствовал и волк, когда из проруби не тащил рыбку, и не большую и не маленькую.