Сказания о недосказанном
Шрифт:
Продал свою любимую четвертушку, немецкую, четверть аккордеона, фирмы Хохнер, и мелодия лилась почти итальянская, нежная, играл уже не плохо. Потом продал и гармошку. Звук у неё тоже был мелодичный нежный. Продал.
Жалел.
Скучал.
Но свадьба меня немного успокаивала.
… И, теперь, на все приглашения я отвечал, что нет моей гармошки, а у Виктора, нет, не то, – она, у неё звук, ну, какой то деревянный, хоть и новая, отдавал скорее ксилофоном, а не русским, певучим, удалым, весёлым.
…
Свои этюды теперь я показал ещё и в городском дворце культуры города Загорска. Там работала студия, и вёл её очень известный художник, живописец. Он похвалил мои и сказал непонятное тогда слово, что я колорист,– редкое видение цвета,– многоцветье, – богатый, сложный колорит в моих этюдах, у него, в этой студии всего был один такой парень, а в кружке занималось больше двадцати гавриков разного возраста, занимались и взрослые.
И.
Вот.
Преподаватель выдал такую непонятную тогда фразу.
Почти гимн…
– Эге, батюшка, да вы бойко краски месите, лучше меня.
Прошли годы учёбы и жизни, и я вспомнил эти слова, которые выдал в те времена, художник К.Брюллов, Боголюбову. Он показывал свои, уже признанному мастеру. И его работа, Последний день Помпеи, которая для русской кисти просияла первым днём.
Мы со своими студентами и, конечно Виктором, чаще стали по субботам, на электричке гонять зайцем в Третьяковку, Пушкинский. …Этюды, поездки в Абрамцево…
Но.
Вот.
Опять.
Виктор уговорил поехать к нему. Брат просил очень. У них дата с женой. Опять дата. Опять жена. Опять свадьба, пронеслось в моей голове.
… Суббота. Накрыты столы. Весело. Анекдоты, вечер шёл как – то сдержанно, но торжественно и тепло. Все были очень, необыкновенно добрые и домашние.
И.
Только к концу, вернее близко к полуночи, встал парень, друг нашего богатыря, брата Вити.
… Он, вышел из за стола, принёс гармошку, но не ту, Витькину, деревянно звучавшую, а тульскую звонкую и попросил.
– Посмотри, попробуй, вот купил, хочу играть. Потом сына научу.
Я взял. Рванул меха, в меру, хоть и чужая. Всё равно жалко. Проиграл всякие попурри, хорошааа!
Он взял её у меня поставил на стол, в угол под образами, укрыл маленьким ковриком и сел рядом со своей женой.
Чуть – чуть её нечаянно задел, и, с неё сдвинулся платок, плед, которым она прикрывала будто от прохлады свой животик…
– И тут я заметил, что таам, уже давно просится, наружу сынок, и видимо не один, потому, что размер был такой, как у той мамаши – термитницы, которая только и делает, что десятками пущает на свет Божий маленьких – премаленьких, как с конвейера, термитиков, малышей – фабрика да и только. Но это было минутное видение. Там место только для одного, но богатырёнка.
Минута оказалась долгой, все ждали, и заметно было,
– За тебя.
– Ну, за меня, так за меня. Мало ли за гармонистов поднимают тост. И поют ещё более щедрые частушки, как когда то пели мне на Кубани. Тоже на свадьбе,
… – А гармонисту за игрууу, …ц…ой, нет, деевку поросячую.
– Было… И такое было.
Но юмор мой пошёл не в ту степь. Он кивнул на своего соседа, который сидел рядом.
– Ты этого знаешь?
На лице его светлом и чистом я заметил грустиночку, такую, нежную, нежную. Я сказал как всегда.
– Да, видел, припоминаю, но не помню где.
– Ну, вспоминай, вспомни свадьбу…
Показал снова на него и рассказал, рассказал таак, как спел оперетту, с весёлыми нотками в голосе…
Поведал, как они его уложили в сенцах со старой бабкой, в ту кучу малу, где валялись все перезревшие…
– Нас они, ох, как накачали, мать его за ногу. И проснулся я, аж, в десять на другой день. Правда, потом три дня плевался и на ту старую невинность. Так они, мать их в табуретку, и раздели нас обоих. Вот тебе и брачная, святая ночь с девственницей, шестидесятилетней древности. Я, ещё, утром, спросонья не разобрался, положил ей руку под шею. И когда уже увидел вишнёвые,… когда то губки, да там и лица не было,– одни морщины и торчал один единственный зуб, и её милое, может быть, когда то личико…
– Ну – ка, Вась покажи, какой.
– Василь, Василь, ну ладно, не стесняйся, давно это было.
– Покажи Коле.
Тот скорчил гримасу, оттянул нижнюю губу и просунул палец, которым и показал то место, где, когда то, до свадьбы, правда, был зуб и не один…….
Снова налили, сказали тост, за мужество и мужскую дружбу, в которой никто никому никогда в карман не нас…, ой нет, не подложит свинью. А потому что шило всегда увидят и будет оно торчать из мешка.
Снова зашумели, заговорили, а папа, который теперь станет всё – таки папой, торжественно произнёс.
– Вот.
– Видишь гармонь…
– Это тебе. Витя мне рассказал, как ты всё своё богатство продал, чтоб не искушать судьбу.
– А судьба не тётка, от неё не спрятаться, не смыться. И зубов то всего тридцать…
– Сколько, осталось? Вась, А?
– Коля, я, нет, не я, – мы с женой, очень тебя просим, будь нашим крёстным. Крёстным отцом моего, ой нет, нашего ребёнка. А гармонь мне не нужна, у меня медведь, не наступил на ухо, нет, он, стервец, просто туда пописял и, заморозил. Это, говорят только медведи – шатуны такое могут вытворять…