Сказка о принце. Книга первая
Шрифт:
Выживать каждому приходилось в одиночку.
Яну и Патрику было проще, чем Вете, – они оставались вместе. Вырванные из привычной жизни, стиснутые, словно прессом, правилами этого жестокого маленького мира, они не расставались теперь ни на минуту, словно боясь потерять то последнее, малое, что у них осталось, словно в каждом для другого жила частица дома. Они почти не разговаривали, потому что вспоминать было слишком больно, мечтать о будущем – безнадежно, а в настоящем не существовало ничего такого, что требовало бы внимания и работы ума. Засыпая, стиснутые со всех сторон чужими людьми, они инстинктивно старались прижаться друг к другу, отодвигаясь от соседей. Шагая в строю, порой касались друг друга локтями, точно проверяя, здесь ли, не исчезло ли то единственное, что еще важно. Работали в паре, хотя сначала их пытались разъединить, поставить с другими – не обращая внимания на угрозы и свист кнута, оба упрямо делали по-своему. Прикрывали друг другу спину при частых и жестоких
Это были обычные проверки новичков на прочность, устанавливавшие затем их место в каторжной иерархии. Как во всякой стае, пусть даже собранной в одном месте не своей волей, в бараке существовала строгая лестница отношений, и не дай Бог кому – нарочно или по незнанию – нарушить этот порядок. Даже спальные места на нарах распределялись по строгой схеме.
Самое лучшее – в углу у окна – принадлежало неписанному начальнику, чья власть порой значила больше, чем власть коменданта рудника. Главарем барака считался Хуглар - тот самый детина, с такой яростью встретивший Патрика и Яна в первый день. Он отбывал на каторге пожизненный срок и обстоятельства своего появления здесь не только не скрывал, но и гордился ими; не без основания – в прошлом подручный атамана знаменитой банды, наводившей ужас на все земли окрест столицы, Хуглар прославился изощренной жестокостью, с которой убивал своих жертв. Двое его товарищей – Сэмджи и Папаха – попали на каторгу с ним вместе, и троица эта за год сумела подчинить себе всех остальных обитателей барака. Оба возлежали рядом со своим королем у окна и ведали распределением спальных мест.
Чуть ниже Сэмджи и Папахи, но намного выше остальных стоял Джар – маленький, смуглый, кривоногий и удивительно некрасивый, похожий на хорька хищной улыбкой. Был он злой, молчаливый и сильный. Откуда он и почему попал сюда, не знал, кажется, никто, кроме Хуглара, который, впрочем, об этом не распространялся. Но было в Джаре что-то такое, особенное, выделявшее его из толпы. Умное лицо, правильная, несмотря на ругательства, речь наводили на мысль, что этот человек получил неплохое образование, да и в повадках его порой проскальзывало что-то не простонародное. Джар был лекарем. Об этом никто не говорил вслух, потому что сослан сюда он был со строгим запрещением лечить, поэтому все делали вид, что о знаниях его никто не догадывается. Благодаря Джару барак легче остальных переносил болезни, быстрее залечивал раны, нанесенные в многочисленных потасовках. В первые дни Ян и Патрик не раз ловили на себе пристальные взгляды этого странного человека – хмурые, не то изучающие, не то оценивающие. Тем не менее, Джар никогда не упускал случая уколоть друзей – и лучше бы уж были кулаки, чем едкие его насмешки.
Большинство обитателей барака составляли безликую серую массу; не обладавшие достаточной силой или нахальством, но и счастливо умевшие не высовываться настолько, чтобы привлечь к себе внимание. Все они платили дань своему некоронованному повелителю, взамен имея какую-никакую защиту в разборках с жителями других бараков. Нары, тянувшиеся вдоль стен, были отданы им тоже в строгом расчете, ибо и между собой они были неравны.
На нижней ступени лестницы стояли разные, по каким-то причинам не вписавшиеся в систему и, в основном, молодые, каторжники. Был среди них, правда, щуплый мужик лет за сорок – Верег, ювелир, осужденный за подделку драгоценных камней. Его особенно не трогали – отчасти потому, что из дома приходили ему регулярные посылки, которые самому ему почти не перепадали – большая часть уходила Хуглару, остатками кормился остальной народ. Спал Верег у двери, но в углу, дававшем небольшую защиту от сквозняка и запахов из коридора. Был Яфф, молоденький парень, тот самый подросток, с которым обменялись местами Ян и Патрик, - изгой, с которым не хотели лежать рядом даже самые презираемые. Попавший сюда за изнасилование восьмилетней сводной сестры, парень этот считался здесь «девочкой» и исправно обслуживал почти весь барак; он занимал самое продуваемое и неудобное место – прямо у входной двери; его же обязанностью было выносить утром черное ведро, источавшее неописуемый аромат и стоявшее прямо под его постелью (ведро, как ни странно, переехало с ним вместе на новое место – к вящему неудовольствию соседей). Был Йонар, калека, к которому, впрочем, относились с некоторой даже жалостью – он лишился ступни три года назад, а до этого принадлежал к «среднему классу» за изворотливый ум и способность стянуть все, что плохо лежит. Когда-то он обитал в середине, но потом был сослан ближе к выходу.
Прибывавших «проверяли на прочность» обычно по одному, но с этими двумя дело не заладилось. Будь новоприбывшие обычными осужденными, их, наверное, вскоре оставили бы в покое, наскоро впихнув в какую-никакую нишу человеческих взаимоотношений. Но имена и титулы непонятных новичков сыграли с ними одинаково добрую и злую шутку. С одной стороны, их опасались трогать как все непонятное – а вдруг ошибка, вдруг они снова взлетят на ту высоту, с которой упали было – глядишь, и вспомнят недавних товарищей по несчастью? С другой стороны, каждому грела душу мысль, что вчерашний господин – теперь
Скоро барак понял, что избивать строптивых новичков почти бесполезно – ума не прибавляет, да и разборки с солдатами мало кому по душе. Возникла мысль об убийстве, но ее отбросили – страшно, вдруг последствия будут, ну их к черту. Что ж, можно пойти другим путем. С некоторых пор у барака не стало более приятного развлечения, как подставить этих двоих под какие-нибудь мелкие придирки со стороны охраны и начальства.
Попадался, в основном, Патрик. Ян гораздо быстрее друга понял, что попытки отстаивать свою правоту здесь ни к чему хорошему не приведут, кроме лишения пайка, увеличения нормы и прочих наказаний. Патрик же, в силу пылкости характера, не мог пройти мимо любой несправедливости, которую, как ему казалось, он в силах был разрешить. У него хватало ума не воевать с ветряными мельницами, не выступать против того, что сейчас, по своему положению, исправить он не мог. Но если он видел, как кого-то несправедливо наказали, лишили причитавшегося по праву или просто обидели, - влезал, зачастую рискуя нарваться сам. Надо сказать, что уверенный голос и спокойствие выручали его часто; порой бывало достаточно уверенности или бесстрашия, перед которым пасовали те, кто привык иметь дело с более слабыми. Тем не менее, не раз потом Ян или пытался делиться с другом, оставленным без ужина, своим пайком (Патрик, разумеется, отказывался), или, ругаясь вполголоса, промывал тому кровавые полосы, оставленные кнутами солдат. Гораздо чаще, впрочем, это бывали синяки от кулаков самих же «обиженных».
Ежеминутное напряжение, постоянная готовность к дракам, стычкам, окрикам и ударам ломало душу в стократ тяжелее голода и непосильной работы. Молодость и крепкое здоровье помогали переносить нехватку еды и тяжелую работу, и усталость еще не успела превратить их в согнутых, экономных в движениях, вялых стариков. Но как привыкнуть к тому, что в любое время дня или ночи тебя могут и имеют право унизить, ударить, пнуть - если всю свою жизнь ты встречал лишь уважение и почтительность? И Ян, и тем более Патрик не могли заставить себя кланяться и опускать глаза при встрече с охраной и комендантом, как того требовали правила. Даже одетые как все, даже в кандалах, обросшие клочковатыми бородками, с уродливо обрезанными волосами, они выделялись из общей толпы и тем самым еще больше бросались в глаза, навлекая на себя новые неприятности. Походка, взгляд, поворот головы и интонации – все выдавало в них «господ» и оттого злило окружающих, наглядно показывая им, кто здесь для чего рожден. А шваль, в большинстве своем составлявшая население карьера, и сама прекрасно знала, как велика меж ними пропасть, но не любила, когда ей напоминали об этом.
Ни один из двоих не делал никаких попыток как-то сблизиться с новыми товарищами. Да и не получилось бы. В первые месяцы им приходилось едва ли не спать по очереди, ежеминутно ожидая из темноты кулака, ножа или острого камня. Правда, постепенно отношение к ним менялось. После того, как принц спас от кнута Папаху, заболевшего и не сумевшего встать по сигналу, спокойно доказав, что любой, даже и ссыльнокаторжный, имеет право на получение лекарской помощи (и процитировав соответствующие статьи указа, которые, разумеется, были здесь известны как «до Бога высоко, до закона далеко»), барак притих. К Патрику потянулись с робкими просьбами объяснить, есть ли у них вот такое и вот такое право, и присвоили прозвище «Умник». Принц не спорил, но втихомолку однажды пошутил:
– Знал бы, что дело так повернется, заучил бы на память весь сборник указов, касающийся осужденных на каторжные работы. А то ведь помню-то только примерно, вот и приходится присочинять.
Интересно, что прозвище это не прижилось, и его сменило другое, звучащее теперь черной насмешкой, - «Принц». Кличка эта прочно пристала к Патрику и стала теперь не титулом, а чем-то вроде имени. Имен, данных при крещении, здесь придерживался едва ли не каждый десятый, а половина вообще их не помнили. Ян морщился – ему слышалось в этом изощренное издевательство, но Патрик махнул рукой. «Хоть горшком назови, если им от этого легче», - сказал он как-то.
Вечерами, после отбоя, друзья иногда разговаривали шепотом. Первое время они, словно сговорившись, не касались прошлого. Слишком больно было вспоминать, слишком сильный контраст с тем, что их окружало… как много они потеряли. Потом, когда потрясение улеглось, начали обсуждать случившееся по возможности отстраненно, как логическую задачку – просто чтобы не сойти с ума.
– Все равно, - сказал как-то Патрик. – Хоть убейте меня, не могу понять. Ну не было у отца врагов – таких. Недоброжелатели – да, были, спорных вопросов, сам знаешь, очень много, но чтобы вот так, чтобы ножом…