Сказка Востока
Шрифт:
— А я считаю — неправильно, — вновь прорезался голос Ивана Силантьевича. — Ты искажаешь смысл Святого писания. Женщина — это величайшее творение Бога! И я.
— Да, начни с Евы, — перебил его Олег Кузьмич. Как и по другим темам, они и здесь засели надолго дискутировать, часто обращаясь ко мне. Я нить разговора уже потерял, что-то мямлил невпопад. Я устал, был пьян. Действительно, разговор о женщинах был не простой, аж жажда подступила. Меня потянуло к пиву, после которого окончательно развезло, и я уже ничего не слышал. Лишь когда они вновь стали упоминать имя
— А что, ты этого разве не знаешь? — не как ранее, а локтем, сильнее ткнул меня Олег Кузьмич, так что я чуть не упал со стула. И это, наверное, привело меня в какое-то чувство.
— Что не знаю? — словно спросонья стал озираться я.
— Вот Тимур, не то что мы, — громко пояснял Олег Кузьмич. — Настоящий мужик! Почти что семьдесят.
— Шестьдесят девять, — уточнил Калмыков.
— В любом случае, старше нас с тобой был. А каждую ночь ему поставляли ровно десять совсем юных девочек.
— И мальчиков, — вновь Калмыков.
— А зачем десять? — это я. На это вначале среагировали молчанием, тоже глотнули пивка.
— Ну, значит. был такой мужчина, настоящий хан. Ты посмотри на него, — мы все вновь уставились на бюст.
И мне показалось, что Тимур моргнул, мол, вот такой я был молодец! Что, завидуете? Но я об этом видении умолчал, — значит, кое-как соображал.
— Вот гигант! Вот мужчина! — воскликнул Олег Кузьмич.
— Надо и ему налить пивка!
— Конечно, надо! — расщедрился и я.
Вот тут я уже не помню, угостили ли мы его или нет. Помню, что Калмыков нас осаждал, а потом сделал пояснение.
— Вы-то говорите об одной стороне. А что он делал наутро?
— И утром? — это тоже я.
— Утром, — стал говорить Калмыков, — если ночь его прошла хорошо, то одаривал он юнцов подарками. Но если настроение бывало плохим, иль сон под утро привидится плохой, а это к старости у него было чаще, то делал так знак, — он наискось махнул рукой, — и детей умерщвляли.
— Вот изверг! — это я, и следующее предложение: — Кильку ему в рот и пирожным по харе.
— Ну-ну, это ведь экспонат, музей, — успокаивал меня Калмыков, — академическое достояние, историческая ценность.
— Какая ценность?! — возмутился я и уже чувствовал, как стали действовать бессонная накануне ночь, алкоголь, гнев, провалы в памяти, пьяный бесконтроль.
— Да это что, его отпрыски и приспешники были еще наглее, — за столом продолжался разговор. — Вот Силантьевич утверждает, что Тимуру под Москвой приснился вещий сон, и он ушел на Кавказ. А на самом деле, внук Тимура, оставленный наместником в Магасе, увидел свадьбу и потребовал к себе невесту-красавицу, будто мало ему было наложниц-рабынь. А у кавказцев вопрос с женщинами сугубо щепетильный, вот и посадили наместника на кол, и всех тюркитов истребили. Вот тогда-то и вернулся Тимур на Кавказ, все сровнял с землей, почти всех истребил, в рабство загнал, лишь немногие в недоступных горах укрылись.
— Вот гад! — зарычал я. — И вы его за это на постамент, бюст из мрамора, шлем с рубинами и на самый пик Москвы, выше лишь «лабиринт»
— Скорее всего, я еще какую-то несуразицу плел, может, и лично в адрес коллег. Если честно, не помню или не хочу вспоминать. Вот только четко помню, что как-то умудрился я раскрыть окно, вьюга в музее, а я кричу:
— В землю его, растоптать!.. А лучше — в Москву-реку, пусть килька сожрет!..
Очнулся я на диване, в гостинице, в одежде, даже обувь не снял. Я еще сквозь острую головную боль подумал, может, мне все это приснилось, и лишь увидев мой пробитый сапог, я, что мог, вспомнил. Стало стыдно, позорно, и главное, я многое вовсе не помню, даже как попал в гостиницу.
Все ныло, жалкие остатки совести съедали нутро. Дабы забыться, вновь уткнулся в спинку дивана и, видимо, уснул. Проснулся от кошмарного сна: по-моему, и мою голову пытались оторвать, в милицию сдать, болит. Жажда заставила доползти до холодильника.
В следующий раз я пробудился от длинных телефонных звонков.
— Пришел в себя? Хе-хе, ну ты даешь, — голос Калмыкова совсем без уныния. — Все замяли. Ну, ты хоть завтра с утра объявись: сборник сдать надо. А Кузьмичу мы поделом наваляли, меньше трепаться будет. Ха-ха, он рядом, тебе привет передает. Пивко хоть есть у тебя?
Не знаю, как Тимур, а я позвонил родственнику, попросил денег и бежал от Москвы гораздо быстрее. Почти все сорок часов до Грозного я, мучаясь, пролежал на верхней полке, боясь кому-либо в глаза посмотреть. А когда ненадолго под стук колес засыпал, все снилась мне голова Тамерлана, и кажется мне порой, что он смеется, зло твердит: «Смог бы, и ты так же пожить захотел бы. А то живешь как букашка-таракашка, так и сдохнешь как тварь, без памяти». А то вижу совсем иное: плачет он, просит простить, захоронить, а еще лучше в Москву-реку, и вправду, бросить.
К психиатру я, конечно же, не обращался, да немало времени провел в каком-то кошмаре: ночью те же сны, не дай бог, вещие, а днем — непреходящее чувство вины. И это длилось до тех пор, пока случайно, среди записок нагрудного кармана, не обнаружил визитку: Новопалов Олег Кузьмич, академик, доктор исторических наук, и телефоны, в том числе и от руки написанные, — мобильный и домашний.
Еще пару дней я не решался позвонить, а когда услышал этот знакомый неунывающий голос, словно гора с плеч, вновь ожил.
— Ты что пропал?! — как всегда громко и непрерывно говорил Олег Кузьмич, так что и извиниться не дал, и сразу видно — исследователь, во всем причинно-следственную связь ищет. — Я той встрече очень рад. Если не в Бога, то в судьбу точно верить стал. Ты видел, как башка Тимура слезу пустила? Никто не верит. А он хитрый и коварный: нас, старых, хладнокровных северян чувствами не возьмешь, а перед тобой, наивным горцем, расчувствовался: милосердие или гнев хотел вызвать, добился своего — чуть не захоронили. Хорошо, сигнализация сработала, охрана примчалась. Да бог с ним, с этим шлемом, я думаю, сама же охрана и украла, а там все стекло — подделка. Мы новый напялили — еще краше стал.