Сказка Востока

Ибрагимов Канта

— Горшки, кидайте горшки! — кричал Малцаг, но в этом страшном вое сам себя не слышал. Поняв, что команды больше не нужны, он сам бросился в самое пекло. То была короткая, кровавая и страшная битва. На море всегда бьются яростнее, чем на суше, потому что отступление и бегство невозможны.

Если бы не умелый маневр, то итог поединка был бы иной, а теперь, к концу схватки, одна галера уже затонула, вторая горит, в море плавает много людей, а Малцаг вновь командует:

— Спасайте, всех спасайте, на борт!

— Зачем тебе они сдались? — здесь же рядом эмир Хаджиб.

— А кто грести будет? — о дальнейшем думает Малцаг.

С пленными пиратами, а их осталось более полусотни, не церемонились:

еще побили, чтобы сбить оставшуюся спесь, заставили очистить палубу от мертвых и тяжелораненых, потом они до блеска мыли весь корабль, а после этого приковали к месту гребцов. Вот тут у пленных заиграла гордость, даже кнут не помогает, теперь свободолюбивые пираты и утопиться готовы.

А мамлюки почти все прошли школу рабства, они знают, как это честолюбие изничтожить, предлагают всякие пытки вплоть до голода и жажды. Но это долго, самим изнурительно, и то, что видел Малцаг, почти никто не пережил, вот и прошелся он быстро по рядам, каждому пленному в пятку шило воткнул. Крик такой, что в перепонки давит, да у Малцага ушей нет. Он на корме у перевязанного капитана:

— Хе-хе, тебе оба уха и обе пятки, как мне, иль еще как?

— Пощади, пощади, Малцаг! Без меня такой корабль не пойдет, — уничтожающим взглядом кавказец смотрел сверху, да капитан спас себя: — Где-то пробоина, на палубе крен.

Оказывается, на носу галеры был металлический таран. Остаток дня под руководством капитана заделывали приличную брешь. И лишь в сумерках, пользуясь тем же попутным ветром, подняли полный парус; вначале неумело, вразнобой, а потом, когда Малцаг напомнил о второй пятке, дружно заскрипели весла.

В полночь после столь тяжелого дня на корабле все спят, даже новые гребцы. Лишь в одном месте какое-то движение, там доктор Сакрел, и стонут раненые. От перевозбуждения Малцагу не спится, к тому же он вызвался дежурным по кораблю. Но теперь оставаться на корме он не может, тянет его, как лоцмана, на нос корабля. Он вглядывается в темную страшную даль и думает, что его ждет впереди, куда его приведет этот парус. И так задумался, что даже не среагировал, когда к нему подошел Сакрел. Чувствуя локоть друг друга, они долго стояли, молча всматриваясь в бездонный мрак, пока доктор тихо не выдал:

— Я сегодня не раз вспомнил, как ты рассказывал про Тамерлана.

— Правильно сделал, — груб ответ. — Эту жестокость он породил.

Наступила долгая пауза, которую так же нарушил Сакрел:

— А с гребцами нельзя было как-то иначе?

— Можно было, можно! — закричал вдруг в ярости Малцаг и, увидя, как доктор отпрянул, уже тише, но так же жестко добавил: — Сакрел, мне надоел твой вшивый гуманизм, вся эта лживая набожность и паразитическая добродетель. Неужели ты не видишь этот мир? Или у тебя зрение иное? Сколько раз ты мне задаешь этот плебейский вопрос?! Жизнь — борьба! И если хочешь «иначе», то мы с тобой были бы давно там, — он ткнул пальцем вниз, — а твои девочки до утра — под пиратами и гребцами. А на рассвете — тоже за нами. Так это никогда не поздно, утопиться всегда сподручнее, а вот бороться, хотя бы ради потомства — вот это жизнь! И в ней законов нет, есть Тамерлан, он — Повелитель, царь и властелин!

Больше в пути приключений не было. На острове Самос они прикупили еще рабов-гребцов, набрали пресной воды и пищи. Потом остановились у острова Родос, после был Кипр, где эмир Хаджиб уже полностью выздоровел и руководил активно всем процессом.

В отличие от него Малцаг, наоборот, полностью сник, как-то на глазах после Кипра угас. Тоскуя по пестрому и цветущему Кавказу, он и Измир считал какой-то убогой полупустыней. Увидев голую землю Кипра, совсем погрустнел, а когда достигли пустынных берегов Сирии, ему просто стало страшно: как средь этих голых песков и камней

можно жить? А тут еще начиналось лето. Малцаг в столь южных широтах никогда не бывал, от жары ему невыносимо. Днем он пытается укрыться в трюме, да там воздух вонючий, духота, крысы. Он бежит наверх, и там несносно. Все над ним смеются, а он не находит покоя, мечется из стороны в сторону. Все ему невмоготу, противно, и лишь доктор Сакрел понимает, что это не внешний жар, это жар души мучает Малцага. Не знает он, что ему дальше делать, как ему быть, как жить. Что он будет делать в этих пустынных, знойных странах, в этих незнакомых городах? Ведь он ничего не умеет и не знает, чего хочет. Зачем он уплывает все дальше и дальше от своей земли? А что делать на своей земле, на Кавказе? Ведь он уже знает по рассказам земляков, что там никого нет, Тамерлан всех изничтожил, все отравил, и даже редкие дороги не только бурьяном, но уже и лесами заросли. Так и это не все. Говорят, Тамерлан в районе бывшей столицы Магас оставил мощный экспедиционный корпус из отъявленных головорезов, и цель их одна — добивать всех горцев, что его сына убили, за каждую башку — солидный подарок. Так вот им надо мстить! Идти домой и мстить! Но как? С кем? Где взять людей, где взять оружие и коней? А может, все забыть, всех простить и стать как доктор Сакрел? Семья, дети, дом, родина.

— У-у-у! — раскалывается от жары голова Малцага. — Где родина? Какой дом? Какая семья?.. А Шадома?

С этими мыслями, точнее треволнениями, весь долгий путь метался Малцаг по большому кораблю, не находя себе места в столь ограниченном пространстве. Днем, в жару, он чувствовал себя совсем плохо, а окружающие поддразнивали. Что будет дальше, когда лето распечет? Вот это «дальше» было совсем несносно, и он как благодать искал любую тень и как спасения ждал ночь. И она наступала, и приходила приятная прохлада. Но он покоя не находил, и сон не шел. И как-то среди ночи, видя, что и Сакрел не спит, кавказец сел рядом с ним и, глядя в бесконечное, свободное звездное небо, понимая, что что-то с ним не так, печально спросил:

— Доктор, что мне делать? Не выношу я этой жары.

— Малцаг, — Сакрел погладил его грудь, — дело не в жаре. Вот тут у тебя тоска. По медицине — меланхолия, депрессия.

— Дай мне лекарство, вылечи от этой заразы.

— От этой заразы лекарства нет. Твоя печаль — из-за неопределенности в будущем. Грустить бессмысленно. Нужно, хорошо подумав, действовать.

— Как «действовать»? — повысил голос Малцаг.

— Ну, ты уже не мальчик, — ублажающе спокоен тон Сакрела, — пора иметь дом, семью, детей.

— У-у! — простонал кавказец, вскочил. — Какой дом, какая семья, откуда дети?!

— Успокойся, садись, — доктор дернул его за штанину, и когда Малцаг вновь сел, он уже по-отцовски строго: — Я знаю, ты не домосед, ты прирожденный воин. Но и у воина должна быть семья, должно быть потомство, которое продолжит твое дело.

— И куда я эту семью дену, как прокормлю, у какого очага посажу?

— Не волнуйся. Ты видел, где и как я своих детей родил?.. Знаешь, дети — высшее счастье!.. Все это в руках Бога, а наше дело — лишь суета. Вот прибудем в Бейрут, сыграем свадьбу. Какая радость!

— Какую свадьбу? — в удивлении чуть отпрянул Малцаг. А доктор склонился и стал напористо шептать на ухо:

— Седа может быть тебе сестрой, но в нашем обществе взрослая девушка должна быть либо женой, либо рабыней. У тебя выбора нет, ты обязан ее спасти, а это — статус жены, и Шадома только так хотела.

При упоминании имени Шадомы Малцага словно током прошибло, он резко вскочил, вслед за ним тяжело встал и доктор и так же, став совсем близко, тяжело дыша:

— Малцаг, я уже стар, а ты ведь родной. И, как Шадома говорила, ты — наша сила. Держись.