Сказки балерин-прим
Шрифт:
Вскоре после - величайшего в истории балета обмана - вернулся старый хореограф с мешочком золотых монет - на усладу балеринам.
ОХ! Об эстетскую мать!
Что же увидел режиссер на месте своего гарема - лелеемого - последний плот "Титаника".
Входная дверь в Театр открыта настежь: входите, лихоимцы, пятнайте честь работников искусства - кто чем и как может.
Стулья и скамейки искусаны острейшими зубами вурдалака, в корыте чёрт моется и глумливо хохочет над заслуженным хореографом, не делает скидку
Хореограф подошёл к чёрту, вспомнил, что дома забыл молоко на плите, дохнул в рыло, овеял дыханием морду чёрта.
– Привиделся ли ты мне, чёрт в корыте?
Вижу тебя ясно, но смысла не вижу в купании чёрта.
Черти соблазняют, обманывают, поджаривают грешников, множат грехи, но зачем тебе корыто, в котором я с молоденькими прима-балеринами играл в "Лодочка и штормовое предупреждение?".
Смотрю на тебя и грешу в мыслях, представляю, что не чёрт ты, а - мохнатый африканский чёрный арбуз, и я тебя разрезаю бензопилой "Дружба"!
Я тебя казацкой плёткой имени Николая Васильевича Гоголя по шею ожгу, соблазню тебя коровьим именем, поставлю на рыло печать Соломона.
Чёрт исчез - или привиделся старому работнику семафорно-балетной промышленности.
Прошмыгнула мышь, хореограф назвал её мелким бесом, присел на кушетку, размышлял о роли мыши в балете, где каждая карлица в половую щель лезет.
Опустил руки, потрогал лиловую мошонку, усмехнулся устало, сравнил мошонку с нейтронной Звездой и удивился малости человеческого тела по сравнению с громадой Вселенной.
– Может быть, не километрами и не килограммами Вселенная богата, а - знаниями, человеческими эмоциями, и тогда - летящая, прыгающая на столике в кабаке прима-балерина намного важнее для Вселенной, чем взрыв Сверхновой?
– хореограф в отрывках памяти искал исчезнувших прима-балерин, надоело копаться в мозгах, приступил к физическому поиску - так художник на водопой берет ведро.
Хореограф кряхтел, с натугой поднимал кровати и сундуки, заглядывал в бочки с мёдом.
Хотел окликнуть балерин по именам, но не знал ни имен, ни прозвищ, ни погонял красавиц.
Всю жизнь жил на готовых балеринах, не задумывался, что кроме тел и грации у них есть имена и паспорта с криво наклеенными фотокарточками, где балерина позирует возле доменной печи.
Наконец, когда - измученный, измочаленный поисками прима-балерин и Правды - хореограф поднял взор (очки минус сто), хотел проклясть потолок Театра, он увидел на маятнике Фуко хохочущую, слегка вспотевшую от волнения - седьмую прима-балерину - затейницу, которая верит, что затылок - вторая попа.
– Милейший спонсор, я на качельках!
– прима-балерина прошептала с упреком, словно хореограф не предупреждал, не заламывал руки, не кусал губы в предвкушении Вселенской беды, когда каждое яблоко превращается в Королевский Сад.
–
– хореограф спросил едва слышно, потрогал пятку прима-балерины - теплая пятка, значит - девушка живая, а не ходячий мертвец.
– Ты посмотри, спонсор, на мой затылок - не выросла ли на нём вторая попа!
– прима-балерина округлила очи-блюдца, вздрогнула, упала на руки старца, проломила ему кости, но старец не замечал боли и пыли из костей, радостно смеялся, потому что обрел живую плоть - пусть не свою, пусть за золотые монеты, но второе тело - как аккумулятор.
То, что глупенькая прима-балерина сравнивала свой затылок с попой, по большому счету - чудила, не видела разницы между женским и мужским началом, между золотом и глиной - успокоило хореографа, вернуло его к повседневной жизни - так продавец мяса возвращает кухарке её отрубленную (нечаянно) ногу.
Старец отнес прима-балерину к фонтану с шампанским, бросил девушку в живое вино, и наблюдал, как пузырьки затеяли веселую игру на гладкой коже восторженной красавицы, имя которой - Грация!
Прима-балерина купалась, полоскала то, что полощется, прижимала ладошки к грудям (не скроют маленькие веера красоту и величие Фудзиямы), рассказывала о коварстве альфонса Волкова - покорителя чёрных дыр.
Рассказ девушки - путанный, как рыболовная леска; балерина забывала, с чего начинала предложение - хохотала миленько, и её смех смывал неумение говорить, убивал обиды.
Девушка перешла с альфонса на слонов, затем - на розовые модные шляпки с Кузнецкого моста, коснулась истории монастырской жизни (прима-балерины полагают, что монастырь - закрытый элитный театр для принцев и фей).
Хореограф блестящим взглядом облизывал воскресшую прима-балерину; давно понял, что альфонс украл в рабство других прима-балерин, но слушал, находил в мягком - словно водка "Мягков" - повествовании новые забавы.
На миг хореограф представил вместо прима-балерины старого чёрта в корыте - с седыми прядями под хвостом, с глубокими - Аризонское ущелье - морщинами на рыле.
Сердце режиссера бухнуло и паровым молотом упало с верхней полки бани.
Но затем поцеловал девушку в прозрачный лобик, отошел от фонтана, споткнулся о копыто, проблеял мудрое:
– БЕЕЕЕЕЕ! Мда!
Во как!
– промолчал, будто умер, затем добавил с тоской вечного странника.
– То-то и оно!
В зеркале не себя видим, а - чёрта!
Пугаем черта догорающим костром Инквизиции, отдаляемся друг от друга, становимся чужими, удовлетворяем самолюбие, а доверие не приобретаем, потому что обиженное доверие уходит от нас на тонких балетных ножках.
В великой печали хореограф шмякал губами, мычал; ушел бы из жизни, но долг перед нагими прима-балеринами держал крепко, крючком вцепился между ног.