Сказки печали и радости
Шрифт:
Отчим привел в новый общий дом дочерей, красивых и воспитанных. Первым, найдя заводного журавлика, объявил Вольяну Дурочкой. Сводные сестры подхватили, маменька – не вступилась. Смолчала. Папенька оставил ее с долгами, потому что, кроме семьи, любил еще карты и жертвовать сиротам, много и часто. Отчим все щедро оплатил.
Вольяна подросла. Стало пора замуж. В дом один за другим пришли: развязный грузный скотопромышленник, угрюмый робкий купеческий сын, молодой министр с цепкими пальцами и жгучими глазами. Вольяна не противилась. Всех вела на рандеву, место которого, по обычаю, выбирала сама. Всегда одно – сердце Речной
Отчим злился, получая отказ за отказом. В конце концов сдался – и решил иначе. Падчерица, объявил он, лучше послужит семье, став богопослушницей. Такие – часто Дурочки, им уродуют лица едким ядом, обривают головы и отправляют в храмы – поститься и молиться о Покаянии за Трех Цариц и о Том, Чтобы Враг Не Пришел.
Ведь Царицы согрешили. А Враг не дремлет.
Вольяна не роптала, лишь стала выбирать, что лучше, куда шагнуть – из окна или в океан с грузом на шее. Почти выбрала океан. Но через пару дней за нее посватались снова.
Господин Гофман явился сам: высокий, жесткие руки с пугающе черными венами, иссеченное морщинами хищное лицо, белая грива, брошь-револьвер на шейном платке. Только прищурился в ответ на «У нас живет пара более достойных вашего превосходительства девиц» – и отчим сдулся, ссутулился, хотя в росте гостю не уступал.
С Вольяной они не пошли в музей, а сели на скамье в сиреневом саду. Гофман, чьи седины были на фоне черного сюртука как снег, слабо улыбнулся и, пытливо всматриваясь, бросил:
– Ваши журавли летают. Я видел. Достойная работа.
Вольяна молчала. Сердце стучало в висках. Тук-тук.
– Я желаю забрать вас отсюда, – хрипло продолжил Гофман. Цветок сирени упал на его плечо. Пять лепестков. – Вам здесь не рады. Мне нужен кто-то, кто сможет заботиться обо мне, доме… – он равнодушно потер черные вены, – …а когда я умру, – думаю, скоро, – сменит меня, где возможно. Будет смотреть за механиками. Музеем. За Цесаревичем, например, став фрейлиной его жены, ведь рано или поздно он женится. Понимаете, власть – тоже механизм, чувствительный к потере винтов…
Вольяна понимала, но не верила. Это все – о ней?
– Я наблюдал за вами всякий раз. Оставил ваших птиц. Вы мне нравитесь.
Вольяна молчала, боясь шевелиться, краснела, бледнела… не выдержала. Цветок лежал у Гофмана на плече. Она схватила его – и быстро сунула в рот. Сладкий. Душистый. Как… счастье? Гофман воззрился на нее, поднимая густые брови… и рассмеялся.
– Да. Определенно. И не бойтесь: обойдемся без «Вы мне тоже». Не люблю ложь.
Через неделю она стала его женой и нашла небывало приятными его компанию и все еще крепкую руку, на которую можно опереться. Через две – прижилась в усадьбе, среди недособранных автоматов и чудаков-механиков. Через три…
«Не
Он оказался хорошим человеком: не угрюмым гордецом, не надменным гением. Рассеянный по утрам, замкнутый, но не чуждый тепла и смеха, вежливый, прощающий все, кроме уныния. Он говорил с Вольяной не как она боялась – не как с недалекой внучкой. Терпеливо вводил в дела, смотрел и поправлял чертежи. Слушал и брал в разработку ее идеи. Повторял: «Далеко пойдете». А в доме уцелели его старые портреты. Автоматы, мелькавшие на них, были вполовину не так совершенны, как нынешние, но сам Гофман, темноволосый, с едва наметившейся ранней проседью, полный сил…
Смотря на него там, в прошлом, Вольяна словно обнимала прекрасного призрака.
Через месяц он, и так мучавшийся болями в костях и чернокровием, занемог, слег и стало ясно: не оправится. А Вольяна поняла, что не хочет… нет, нет, нет!.. быть вдовой. Ее душили тоска и жалость. И еще сильнее душили чудесные сны о непрожитом – где встретились они юными, где могли взаправду быть супругами, где завели детей.
Почему? Почему это только мечта, да еще мертворожденная?
На пятой неделе под вечер она встретила у постели мужа тонкую фигуру, и под плащом блеснул гербовый медальон. Цесаревич не поспешил скрыться, сам заговорил в коридоре – и оба они, что малые дети, не сдержали слез. Гофман был наставником Цесаревича в физике и механике, а во младенчестве – единственным, кто мог забавной заводной игрушкой успокоить его плач. Теперь Цесаревич тоже горевал. Но когда слезы высохли, вдруг огляделся и приложил палец к губам.
– Вольяна, – заговорил он, – а вы слышали о Золотом Буяне? Там правит недобрый, но могущественный, вечно юный король Альбатрос. У него, говорят, есть молодильные яблоки… которые он иногда готов обменять на чудо.
Клетку привезли на большой телеге. Массивная, низкая, она скорее подошла бы тигру. Да и разлегшийся внутри узник на пирата не походил. Вольяна представляла иначе: что-то косматое, бородатое, без глаза и пары зубов. Старше. А тут… юноша, модник: соломенные кудри до плеч, фазаний камзол, кружевная рубашка, на сапогах – банты. Лениво улыбается, подперев голову тонкой рукой. А воздух из-за него звенит морозным стеклом.
Дзи-и-инь!..
– Осторожнее, осторожнее, челядь! – капризно бросил он; с губ сорвалось облачко инея. Клетку подняли четверо дюжих стражников и понесли на палубу.
Вольяна наблюдала, стоя у борта, клевала носом. Устала: и от сборов, и от зевак, которые, стоило кораблю с парусами-облаками появиться во дворе музея, повадились ходить сюда толпами. Так устала, что даже не заспорила, когда вчера Цесаревич сообщил: «Летите не одна».
– Головой отвечать не хочу, – бросила теперь Вольяна.
Цесаревич, которого в стороне ждала еще стража, подошел и поклонился.
– Не отвечайте. А лучше вообще не подходите. Заморозит. Пискнуть не успеете.
Пирата так и звали – Гроза Морей, – и был он родом с Буяна. Обычно остров не покидали, Альбатрос запрещал, но попадались наглецы. Грозе вот нравилось щеголять колдовством. На Буяне-то колдуют все, зато в Империи, где люд обычный, есть кого пограбить, попугать с верной командой. Но наконец Грозу поймали. И – как водится – собрались вернуть королю. Цесаревич подхватился: пусть летит на чудо-судне. Так буянцы точно пустят гостью. А ну как впрямь отблагодарят яблоком?