Сказки печали и радости
Шрифт:
В памяти пронесся носовой платок с вышитым человеческим глазом и слова Марии о дарах трех сестер, которые должны пригодиться.
Так вот, значит, что имелось в виду…
Финистов орал от боли. Неудивительно, ведь ему в глаз вогнали иглу. Василиса на миг забыла о ней, когда на плечо опустилась рука Марии.
– Прошу, проснись! – снова крикнула она, теперь уже ей, Василисе. – Куда ночь, туда и сон! Куда ночь…
Сергей скрутил пациентку. В комнату влетели люди. Кто-то увел Финистова, кто-то посадил Василису на стул и сунул ей в руки стакан. От воды шел устойчивый
– Твою мать! – выругался главврач и посмотрел на нее с отчаянием. – Ну и что теперь делать?
– Пожалуйста, нет! – надрывалась из коридора Мария. – Поцелуй любви не помог, сон слишком крепок. Мне пришлось… Ему надо прозреть!
И вдруг крик ее оборвался. Видимо, из-за лошадиной дозы транквилизаторов. Василиса со своего места видела, как Мария обмякла в руках подоспевших на помощь медбратьев.
– Да знаю я, что делать, – зло выплюнула Василиса. – И вы тоже знаете.
Она не швырнула стакан об стену, хотя очень хотелось. Вместо этого решительно вернулась в кабинет, рывком выдвинула ящик с документами, достала из него папку с личным делом Марии и быстро вписала резюме:
«Шизофрения, острая стадия. Опасна для себя и окружающих. Требует изоляции».
Печать клиники врезалась в белый лист с легким хлопком, будто выстрел того самого ружья, повешенного на сцене в самом начале.
Все было на поверхности. Почему она, Василиса, так долго колебалась? Идиотка, настоящая идиотка! Позволила ввести себя в заблуждение, не раскусила пациентку сразу.
Боже, как глупо! И как же жаль Финистова!
Лучи заходящего солнца медленно окрашивали кабинет в алые тона. И Василисе после сегодняшнего дня казалось, что стены заливает чужой горячей кровью. Той, что осталась на ее руках.
Спит старый сосновый лес. Покачиваются на ветру вечнозеленые лапы ветвей. Верхушки скрипучих стволов протыкают темное небо с желтым маслянистым полумесяцем. Где-то вдалеке ухает сова. Ставни избушки, окруженной костяным забором, распахиваются от сквозняка. Лунный свет россыпью жемчужной пыли растекается по черной шерсти кота, пробравшегося на подоконник. Из глубины мрачной избушки доносится голос хозяйки:
– Васька, не намывай мне гостей! Только этих спровадила.
Хозяйка избушки поправляет серебристую косу под цветастым платком и, шаркая, добредает до горницы. В ней, покачиваясь на цепях, висит хрустальный гроб. В его объятиях спит девица. Та самая, что отображается в блюдечке с бегущим по нему яблочком.
– Куда ночь, туда и сон! – кричит девица, пока добры молодцы в белых халатах заламывают ей руки. – Проснись, проснись!
– Тю, да куда ему, милая, – шепчет хозяйка избушки. – Отражение разве разбудишь?
Она подходит к хрустальному гробу ближе, достает пузырек и подносит его к спящей девице. Сон ей снится беспокойный, нежное лицо кривится в беззвучном плаче. По щеке скатывается одна, вторая, третья слезинка… Каждую хозяйка избушки бережно ловит в пузырек.
– Вот так, милая, вот так. Без слез твоих не сваришь любовное зелье. А без зелья настоящий Финист и не взглянет на твою сестру.
Хозяйка избушки качает головой и отходит в сторону. Ее зоркий, не по возрасту молодой взгляд прикован к блюдечку. На его дне отображается уже другая девица. Очки в роговой оправе и новый цвет волос не сильно меняют ее ученицу. Она узнает ее сразу же и с трудом унимает занывшее сердце.
– Помню я про твою просьбу, – негромко роняет хозяйка избушки в темноту горницы. – Просила у меня забвения, его и обрела. Надеюсь, теперь твоя душенька спокойна.
И тихо-тихо, украдкой смахнув слезу, она ласково добавляет:
– Спи, малышка, спи. Глазки покрепче сомкни…
Екатерина Звонцова
Дурочка
Денису, Маше и всем капитанам книжных кораблей
Лампы – десяток холодных созвездий под куполом – засияли сами, стоило открыть дверь. Цесаревич замер, прищурился, козырьком приложил ко лбу бледную ладонь. Настороженный свет все равно сделал его глаза особенно, невыносимо серебристыми. И резче обозначил тени под ними.
– Здесь. – Цесаревич переступил порог, но дальше – ни шагу, просто прислонился к стене, скрещивая руки на груди. Под расстегнутым плащом блестели пуговицы-полумесяцы и лунный камень в геральдическом медальоне. – Впечатляет, правда? Не бойтесь.
Вольяна молча прошла вперед, украдкой сжимая за спиной кулаки. Если он кого и успокаивал, то себя, она-то не из тех, кто ценит ободрение, улыбки и прочее. Только решенные проблемы. Не по-девичьи это, всегда упрекал отчим, благодарнее надо быть.
Но Дурочка же, что с нее взять.
– Ни один механизм в этом доме никому еще не причинил зла.
И все же голос Цесаревича шелестел приятно, напоминал майский ветер в родном саду, тот, что колыхал плюшевые кисти сирени и играл упругой травой, шуршал листами и норовил вырвать из рук чертеж. Не успокаивал, нет. Но отступиться не давал. Цесаревич снизошел до нее, и отвел сюда, и все говорил, говорил с ней, прожигая взглядом напряженную спину, рассеченную длинной черной косой ровно между лопаток.
Не просто так. Цесаревич надеялся. Возможно, даже больше, чем она.
– Что, если я не справлюсь? – все же слетело с губ.
Теперь Вольяна ясно видела то, за чем пришла. Рогожи сняли, металл со всей предательской ржавчиной обнажили, носовой фонарь – чудный, из цветных стеклышек – угрюмо качнулся на скрипучей цепи, словно своим приближением худенькая новая хозяйка сиротеющего дома подняла все ветры Империи Серпа. Корабль был старым – это она знала. Огромнее, чем ей представлялось. А еще корабль тоже был болен. Умирал. Как…