Сказки печали и радости
Шрифт:
– Отвечает он. – Цесаревич оглянулся, кому-то кивнул.
От толпы отделился молодой мужчина, голубоглазый, горбоносый, в сером, как штормовое небо, мундире. Не склонился – сухо кивнул; ни пряди не выбилось из тугого хвоста. На поясе сверкнули плеть и серп.
– Бессчастный. – Имя, фамилия? – Это, Вольяна, страж. Пожиратель. Ему подходить – можно. Но следите, чтобы не лютовал, суровый он.
Бессчастный молчал. Жутковатый. И… Пожиратель. Тот, кто не поддается чарам, «съедает» их. Вольяна прислушалась. Сила стража для нее тоже звучала –
Ом-м-м-м.
– Приятно, – только и сказала Вольяна, бегая взглядом по золотым эполетам.
Страж молча ушел на борт. Цесаревич проводил его глазами и, извиняясь, зачастил:
– Он вас и защитит, и вопросов не возникнет к женщине-капитану, и проветриться ему надо, закручинился что-то…
Вокруг собиралась любопытная толпа. Людей не подпускали, но галдеть и тянуть шеи они могли сколько угодно. Вольяна сглотнула. И оборвала Цесаревича, спросив:
– Вы позаботитесь о моем муже, пока…
– Лучшие врачи будут с ним. Я буду приходить. А вы…
– Я попрощалась. Да. Сказала, что исправила «фатальную» ошибку с кораблем, он так обрадовался, сам попросил тоже… как вы сказали, «проветриться», не чахнуть с ним. Но я не сказала, куда полечу.
Цесаревич нахмурился. Явно собрался упрекать.
– Не хочу давать надежду. И все.
– Если и подведете, ваш муж стоически относится к смерти, давно…
– Я не отношусь! – Она повысила голос, рвано выдохнула, отступила. – Простите. И пугать не хочу. Глупость, понимаю, но…
– Как знаете, – печально отозвался Цесаревич, прикладывая к груди руку.
Знает? Нет. Но сегодня, войдя в серую от сумрака и страдания спальню мужа, сжав все еще крепкую, но иссыхающую ладонь, убедилась: выбрала правильно. Он лихорадочно всмотрелся в нее – что-то чувствуя? Шепнул: «Не бойтесь: я и в небе буду с вами». Закусил от боли губу. Сердцецветы, огнецветы, громоцветы, звездоцветы – чудо-камни, что беглые колдуны крали с Буяна и продавали людям, – он использовал в механизмах не раз. Потому так теперь и мучился. И долго умирал. Прощаясь, тихо пообещал: «Дождусь. Хотя знаете… есть у меня совсем бесполезное старое изобретение, пистолет, чья конструкция выдержит лишь один выстрел… зато пуля долетит в любой конец мира, куда пожелаю. Всегда думал, спасу однажды ею кого-то, может, нашего Цесаревича, а теперь хочу послать себе в голову. Но не стану».
– Удачи. – И Цесаревич отступил. – Берегите себя.
Народ, видя его печаль, загомонил сильнее, но для Вольяны все восклицания и вопросы слились в пчелиный шум. Она молча поднялась на корабельный нос. Встала у штурвала. Коснулась рукоятей, увитых вьюном, – и облака-паруса, сейчас белые как день, поймали ветер.
Летучий корабль отправился в путь.
– Эй, девка, – бросили из клетки. – Или кто угодно, все равно. Расчешите мне волосы!
Вольяна посмотрела на Бессчастного, с которым они, как и остальная скудная команда, привычно коротали время на палубе, силясь согреться лучами прохладного солнца и рассмотреть небесный пейзаж. Не
– С чего? – Бессчастный не повел и бровью.
– А с того! – Пират сощурился, мотнул головой. – Третий день летим! А меня никто не чешет. Сам не могу! – Он потряс руками, связанными и скрытыми куском мешковины. – Кормите с вил, как скотину, так хоть причешите!
Прикосновением он тоже мог заморозить – выяснилось, когда в первый день попытался убежать. Один из часовых чуть не лишился руки, второй – носа.
– Много хочешь, – бросил Бессчастный и снова облокотился на борт. – Баба…
Вольяна поморщилась, но смолчала. Пара увальней, стерегущих клетку, обменялись ухмылочками. Эти двое – все, кого Цесаревич дал. Никакой прислуги, юнг, инженеров. Неудивительно: Буян был местом хитрым, оттуда редко возвращались. Поэтому припасы взяли простые, вроде фруктов, хлеба, вяленого мяса, а в остальном понадеялись на разумность корабля. Ведь сердцецвет давал автоматам какой-никакой разум, даже речь – понимал. Довезет.
– Я сказал, р-расчешите меня! – Пират повысил голос, и ледяной ветер обжег Вольяне щеки. – Или Альбатрос точно не даст вам ничего! Прикончит вас!
Бессчастный снова окинул его брезгливым взглядом. Напомнил:
– Ты вообще-то его подвел. Мы тебя везем судить. И с чего ты решил, будто нам от него…
Пират расхохотался. Магия его зашлась невыносимым звоном.
– Судить? Меня? Вы вообще не знаете Альбатроса? – Хмыкнув, он подполз к прутьям, сунул в проем нос. Оскалился. – Ну а про делишки ваши… вон сплетники. – Он кивнул на увальней.
Те тут же сжались, хоть и были крупнее нахмурившегося командира. И не зря.
– Так… – Бессчастный сделал шаг. – С арестантом разговаривать не…
Вольяна вздрогнула. Быстро поймала потянувшуюся к плети руку, заявила:
– Нет! Вы не будете их сечь. За что? Услышали о моих… надеждах… и пусть.
Увальни смотрели затравленно, Бессчастный – мрачно.
– И вам – за Гофманом наследовать? – Руку он демонстративно отряхнул.
Щеки Вольяны вспыхнули. Зато пират ликовал: всех перессорил!
– Так вот, король, – сладко продолжил он, – любит нас как детей, а дети непослушны. Ну нарушаем мы его запреты, ну сбегаем… простит! Зато если людишки, – он подмигнул Бессчастному, – нам что сделают или я так скажу… – Он сделал жалобные глаза, но тут же щелкнул зубами. – Оп! И точно никаких яблочек. Ну так что? Кто меня расчешет?
Вольяна опять посмотрела на Бессчастного. Тот, злобно рыкнув, ответ дал простой:
– Что ж. Вы мягкотелая девица, вам и чесать.
– Я замужняя! – возразила она.
Пират послал им морозный воздушный поцелуй, стало еще гаже.
– А я мужчина. И не лакей.
– Но… – Больше всего задело «мягкотелая», брошенное как плевок.
Бессчастный молча щелкнул пальцами. Один из подскочивших верзил вмиг протянул гребень из стоявшего здесь же мешка с пожитками пирата. Жемчужный. Дорогой.