Скиф
Шрифт:
— Что ты! Мне ли повелевать тобой? — усмехнулся Армелай. — Перед сыном Афродиты склоняются не только простые смертные, как я, но и… сами боги…
— Филипп уже год носит меч, — перебила его Тамор. — Я не хочу, чтобы он начинал службу простым лучником. Мой сын будет военачальником скифских лучником у Митридата? — не то спросила, не то приказала она.
Армелай покосился на Филиппа.
И вот прошло всего несколько дней, и Митридат-Солнце известил дочь царя Скифии, что ее сын назначен одним из начальников дворцовой стражи. Эта честь обычно выпадала на
— Люций, — тут же позвала она супруга, — царь приблизил нашего мальчика. Надо позаботиться о снаряжении.
Тот безропотно выслушал все ее приказания.
— Да, дорогая, да, — сказал он кротко. — Я знаю твои вкусы…
Но Люций еще не знал или плохо знал вкусы и характер своего пасынка. Под начало Филиппа были отданы скифские лучники. Военная служба отнимала немного времени. Новоиспеченный военачальник пристрастился вдруг к игре в кости. Азартный, легко увлекающийся, он почти всегда проигрывал. Люцию приходилось все чаще и чаще развязывать кошелек. Наконец Филипп проиграл столько, что не посмел признаться отчиму, а посоветовался с матерью: не продать ли немного драгоценностей?
— Что-о? — закричала Тамор. — А Люций? Зови его сюда!
— Мне стыдно.
— Тебе не должно быть стыдно. Если он откажет, завтра же десятки других с радостью заплатят твой проигрыш.
И Люций впервые опустил глаза, встретившись взглядом с Филиппом. Взгляд был усталым, замученным. Он перевел его на свою любимую мурринскую вазу.
— Я продам ее.
— Отец! — воскликнул Филипп (он еще никогда не называл его так). — Я больше не возьму в руки кости.
— Очень хорошо сделаешь, — равнодушно произнес Люций.
— Клянусь, отец! — Филипп прижался губами к его ладони. — Не продавай вазы. Я продам коней из Бактрианы. А матери скажу — они пали.
VI
На ипподроме упряжки Филиппа считались самыми лучшими. Две четверки: одна — белопенные берберийцы, другая — златошерстные бактриане, дар чернобородого Каллиста.
Сирийский царевич Антиох-младший упрекнул как-то отца за скаредность: он, наследник престола, выглядит куда беднее, чем сын какой-то гетеры! Антиох-старший на это ответил:
— Мы, цари, с трудом выколачиваем подати с наших народов, а ей сами цари спешат принести дань.
Отец и сын пользовались благосклонностью Тамор. Царевич знал похождения отца, знал и то, откуда у Филиппа появилась белопенная четверка коней.
— Он может, а я не могу?! — Антиох-младший закусил губу.
— А ты не можешь, — спокойно возразил царь. — Сам знаешь: я должен нести щедрые дары Митридату и Тиграну, чтобы сохранить свой престол. А как добрый сосед Великого Рима, я обязан кормить целые стаи волков. Тоже — чтоб сохранить престол…
— И римские центурионы топают калигами в твоем дворце! — Антиох-младший гневно сжал хлыст. — Надо совершенно изгнать волков. Я не позволю, чтоб наша Сирия стала романолюбивой.
— Если я не пропущу
— Однако с долинной Сирии налоги уже собраны за восемь лет вперед. — Царевич не договорил и завистливым взором проводил колесницу Филиппа. — Хорошенькое наследство я получу — нищих, вечно недовольных крестьян…
— Для недовольных есть каменоломни.
— А я и забыл: белый камень! — радостно проговорил царевич.
— Вот тебе и золотое дно, — одобрил отец.
Недра сирийских предгорий хранили белый камень. Легкий и хорошо режущийся, он очень высоко ценился зодчими.
Но как трудно было добыть его! Своды каменоломен не позволяли выпрямиться. Рабы взмахивали кирками, лежа на спинах. Едкая белая пыль слепила, затрудняла дыхание. Часто камень обрывался раньше времени, и каменотес погибал. Глыбу бережно уносили, труп равнодушно оттаскивали.
Спали рабы под замками. Кроме надсмотрщиков входы в их жилища охраняли огромные псы молосской породы — они охотились даже на медведя — широкогрудые, рослые, о мощными челюстями, еще щенятами их приучали кидаться на полуголого человека в оковах.
На работу водили под охраной собак и дюжих эфиопов, вооруженных бичами и копьями.
Надсмотрщики, как и псы, славились силой, необузданностью и дикарской жестокостью. Не понимая языка, не зная ни греческих, ни местных обычаев, они оставались чужими среди эллинизированных азиатов. Редкий день проходил без избиений и мучительных истязаний: ведь камень добывали не просто рабы, а провинившиеся мятежники! Отсюда был выход только в могилу.
Старший по жилищу молча указал Аридему место на нарах — здесь будешь спать! Молча поставил перед ним миску с мутным варевом — это твоя еда!
Аридем поел, разделся и хотел уже ложиться, но открылась дверь и к нему подошел эфиоп с кандалами. Холод железа больно обжег не только кожу, но, казалось, самое сердце. Горло сдавила спазма. Он отвернулся, боясь выдать свое смятение. Эфиоп, заковав вновь прибывшего, спокойно вышел.
Аридем лег. Низко, почти над самым лицом, — верхние нары. Даже в полутьме в щелях можно было разглядеть цепочки паразитов. Почуяв новую жертву, клопы засуетились. Прицеливались и — падали, падали на грудь, шею, лицо. Напившись крови, медлительно уползали.
— Вставай! — расколол сонную тишину громовой голос.
Аридем рванулся. Резкая боль от впившихся кандалов прогнала отупение. Утро. Перезвон цепей, окрики надсмотрщиков. Это была явь.
— Новичок, привыкай! — приветливо улыбнулся белозубый юноша-киликиец.
— И тут живут люди, — успокоительно вымолвил изможденный чахоткой грек.
— Привыкай! Мы все тут одним горем связаны, — положил руку на плечо Аридема бородатый фракиец.
Теплый, участливый прием новых товарищей подбодрил Аридема. «Ну нет, погибать мне рано! Я обязан жить», — воспрянул духом пергамец.