Скопа Московская
Шрифт:
По моему приказу дьяк уже составлял подробную отписку царю, где указывались потери, и перечислялись захваченные знатные пленники, и была просьба о подкреплении и пополнении огненного припаса для пищалей и пушек. Её вручат гайдукам князя Дмитрия перед тем, как они покинут табор. Но случится это не раньше, чем станут понятны планы ляхов. И тут нам, скорее всего, придётся ждать до утра.
Но и ночью нельзя терять бдительности. О чём я лично напомнил Огарёву и Делагарди.
— Думаешь, могут ночью полезть? — спросил свейский генерал, и в голосе его была изрядная толика здорового сомнения.
—
— Маловато той пехоты, — покачал головой Делагарди. — Оно, конечно, у страха глаза велики, особенно ночью, но всё равно их слишком мало для штурма лагеря, который настолько хорошо укреплён.
— Штурмовать может и не полезут, — согласился я, — а вот пакость какую устроить могут. Петарды[4] притащить например, и подорвать ими возы, чтобы завтра утром гусары в табор въехали как к себе в домой.
Делагарди согласно кивнул и выделил офицера, из более-менее сносно говоривших по-русски, чтобы вместе с Огарёвым организовал караульную службу на всю ночь.
Теперь нам оставалось только ждать утра.
[1] Отписка — в русском делопроизводстве XVI–XVII вв. письменное сообщение, уведомление; письменный отчет
[2]Караценовая или карациновая броня состояла из металлических чешуек, набранных на кожаную основу. Получила название от польского термина karacena, который происходит от латинского слова coraicea, буквального значившее «жесткая кожа»
[3]Сеунч или Саунч — в Великом княжестве Московском и Российском государстве XV — XVII веках донесение (важная, радостная весть) гонца (который назывался «сеунщик» или просто «сеунч») от военачальника правительству, обычно с известием о тех или иных военных успехах
[4] Петарда (франц. petard, от peter — разрываться с треском) — заряд спрессованного дымного пороха, помещённый в металлическую или картонную оболочку. Петардами взрывают ворота, палисады
* * *
В польском стане царило уныние. Лучшего слова не подобрать. Жолкевский всё поставил на карту, и проиграл. Чёртов московский воевода сумел переиграть его младших офицеров. Те оказались полными болванами, что Зборовский, который угодил в плен, что Струсь, под которым в последней атаке убили лошадь, и судьба его до сих пор неизвестна. Гетман отдавал себе отчёт, что московиты спаслись от поражения лишь благодаря рабскому труду ополченцев, которые укрепляли лагерь всю ночь и даже во время битвы, и, конечно же, просто собачьей выучке их знаменитых стрельцов. Иначе и быть не могло.
В то, что московский воевода сумел переиграть его, опытного гетмана, не раз бившего куда более серьёзных врагов, Жолкевский просто не верил. С кем прежде сражался этот Скопин-Шуйский? С полу бандами Болотникова, который опирался на фальшивого царя, сидевшего в Самборе, да с войсками второго самозванца, среди которых был и Зборовский, да и лихой всадник Александр Лисовский со своими лисовчиками. Вот только все они не ровня коронному войску Жолкевского. А значит поражения избежать московский воевода смог
Но это не отменяло того факта, что московское войско не разбито, хотя его и удалось загнать в лагерь. Вот только штурмовать его без пушек и без пехоты — гиблое дело. Гусары хороши в поле, там с ними никому не справиться, но штурмовать лагеря они не обучены. Спешить у них можно разве что пахоликов, да и то будет урон чести, они какие-никакие, а шляхтичи, и рождены воевать в седле. Прикажи нечто подобное гетман после сегодняшней битвы, и мигом схлопочет конфедерацию.[1] Тем более что треть армии Жолкевского составляли хоругви попавшего в плен Александра Зборовского, ещё недавно служившие самозванцу и там через край хватившие вольницы, какая и не снилась офицерам и товарищам в коронных войсках.
Поэтому гетман вызвал к себе командира гайдуков, лихого усача-семиградца[2] по имени Шандор Эндёрди. В отличие от наёмных запорожцев гайдуки не принимали участия в битве и понесли потери лишь те, кто обслуживал пушки, которые попали под контробстрел наёмников.
— Много ли у нас осталось пороху? — спросил у него гетман.
— Да не понюшка табаку, конечно, пан гетман, — пожал плечами Эндёрди, — но на завтра уже не будет, ежели, конечно, толковый бой затевать.
— На сколько петард хватит? — задал куда сильнее интересовавший его вопрос Жолкевский.
— Да на одну только, — замявшись ответил Эндёрди, — если все заряды к фальконетам распотрошить и ссыпать вместе. Вы ж сами, пан гетман, не велили много брать, идти налегке.
Так оно и было, и Жолкевский не нуждался в напоминаниях. Он ожог семиградца взглядом, но тому всё было как с гуся вода, стоял себе, ждал, что ещё вельможный гетман спросить изволит. Но Жолкевскому всё и без лишних вопросов было ясно, он жестом отпустил Эндёрди и повернулся к своим офицерам. Тем, кто остался в живых, и не угодил в плен к московитам.
— Собирайте хоругви, панове, — велел им гетман, — мы уходим к Царёву Займищу, а оттуда возвращаемся в королевский лагерь под Смоленск.
— Но это же… — начал было один из офицеров, в сгущающихся сумерках он не разобрал даже кто, да и не важно.
— Отступление, — перебил Жолкевский. — В смоленский лагерь отправим реляцию о победе, московиты отошли в лагерь, а значит поле осталось за нами, и победа наша.
Никто не стал возражать гетману. Победа так победа, тем более что лезть на московитский лагерь ни у кого желания не осталось. Слишком уж хорошо помнили гусары свинцовое угощение, которое стоило им очень дорого. Самого Жолкевского спас один из пахоликов, буквально закрывший гетмана собой от первого, самого страшного залпа из московского лагеря. Был ли это порыв или случайность, гетман не знал, и предпочитал не задумываться. Отступая от лагеря, Жолкевский схлопотал пару пуль, но снова спасся. Одна лишь чиркнула по наплечнику, почти сорвав его, вторая же перебила крепление крыла, и оно волочилось за Жолкевским, цепляясь за конские ноги. Весьма символично, если вдуматься. Но он предпочитал как раз не вдумываться.