Скопа Московская
Шрифт:
— Все вместе! — Не успевает рассеяться пороховой дым, а Огарёв уже отдаёт новые команды. — Кругом поворотись! В табор, бегом! Ступай!
И стрельцы, показав спину врагу, бегут прямо на товарищей, стоящих в сотне шагов. Удивительная вещь расстояние, когда бежишь его ногами, кажется, жалкая сотня растягивается и растягивается. Когда же ровно столько же отделяется тебя от врага, он минует её, кажется, быстрее чем сердце один раз стукнуть успевает. Стрельцы второй линии по команде сотенных голов расступились, пропуская бегущих в полном порядке, и снова сомкнули строй, как только последние из отступающих миновали его. Такой манёвр могли провести только стрельцы Московского приказа с их выучкой и стойкостью. Никаких другие пешие ратники Русского государства не сумели бы,
— Вторая шеренга! — сызнова начал Огарёв, единственный из всех, кто остановился.
И снова по команде «Пали!», подхваченной сотенными головами и десятниками, сомкнутый строй стрельцов окутался вонючим пороховым дымом. И ещё одна свинцовая метла прошлась по панцирным казакам.
Будь на их месте гусары, даже два залпа не остановились бы их атаку. Разогнавшись последние рыцари Европы, ударили бы по отступающим, обрушив на них всю мощь своего гнева. Но панцирные хоругви дрогнули, кто-то заколебался, натянул поводья, несмотря на то, что уже все стрельцы, показав спину, со всех ног мчались к лагерю. А ну как ещё какой сюрпризец подкинут кляты московиты. Хорунжим с поручиками пришлось наводить порядок. Московиты же бежали, словно им сам чёрт на пятки наступал, да так оно и было на самом деле. Разъярённые поляки куда страшнее любого чёрта!
Но прежде чем панцирные хоругви, в которых был восстановлен порядок, снова ринулись в атаку, к ротмистрам прискакал гонец от Жолкевского.
— Уводите людей в сторону! — выкрикнул он гетманский приказ. — Гусария в атаку идёт!
Сподзяковский плюнул под копыта коня, процедил сквозь зубы что-то об украденной победе. Однако им с Хвалибогом оставалось только подчиниться. Не сумели добраться до врага, пустить ему кровь, теперь уступай дорогу гусарии. Так уж заведено в Речи Посполитой.
Казалось, земля дрогнула, когда несколько сотен копыт могучих аргамаков разом ударили в неё. Гусария пошла в атаку на отступающих стрельцов. Московиты бежали к лагерю, не помышляя о том, чтобы развернуться и дать хотя бы один залп по врагу. Без своих рогаток и укреплений они слабы, это понимают и их командиры, и потому московиты бегут. Но бежать им осталось недолго, скоро их настигнет гнев божий, имя которому гусария.
— За Господа и святого Михаила! — выкрикнул гетман Жолкевский, опуская копьё. — Сабли на темляк! В копья!
И по его приказу сотни гусарских коней, направляемые твёрдой рукой умелых всадников, перешли на рысь. До бегущих московитов остались считанные шаги.
— В галоп! — скомандовал гетман, и скачущий рядом трубач поднёс трубу к губам, чтобы выдуть звонкую ноту атаки, что станет последним, что услышат московские стрельцы. Но она захлёбывается, тонет в громе пушечного залпа.
Слава Паулинов не зря считался лучшим канониром войске. Он выставил пушки так, чтобы они ударили мимо бегущих стрельцов и отступающих ровным строем наёмников прямо во фланг вражеской кавалерии. Даже немецкий офицер, руководивший огнём четырёх лёгких пушек, притащенных в лагерь, скрепя сердце, отдал их под командование Паулинова, признавая его опыт. И теперь тот показал себя с наилучшей стороны.
Ядра вышибали гусар и панцирных казаков из сёдел, валили коней, ломали несчастным животным ноги. Залп следовал за залпом, обслуга, обливаясь потом, не щадя себя заражала орудия, чтобы те тут же выстрелили, и их пришлось заряжать снова. Но каждый выстрел стоил жизни одному гусару или панцирному казаку, а часто нескольким, когда ядра калечили коней. Тут плотный строй сыграл против ляхов, промазать по нему было просто невозможно.
Гусары без приказа, без труб перешли в галоп, опуская пики для атаки. Они рвались через артиллерийский огонь, не обращая внимания на потери. Они мчались к своей цели, чтобы поразить её, вонзить копья в спины бегущих стрельцов. Покончить с клятыми московитами, чьё упорное сопротивление стоило им так дорого. Не дать им добраться до укреплённого лагеря, ведь выбить их оттуда будет очень тяжело. И обойдётся гетману очень дорого. А значит, надо пришпорить коня, и ударить в пики, смять, растоптать по полю жалкую московитскую пехоту.
И тут
* * *
Ляхи хороши в атаке, как подсказывала мне память князя Скопина, но долгого съёмного боя могут и не выдержать. Лихие люди они предпочитают наскок, атаку, когда же он не удаётся, отступают, чтобы ударить снова да посильнее. Когда же их самих прижимают и начинается долгое топтание на месте, даже знаменитые крылатые гусары показывают себя не лучшим образом. Нет, конечно же, бой не был лёгким для поместных всадников и наёмников Колборна. Многие из дворян сотенной службы и рейтар были ранены, слишком многие падали из сёдел в кровавую грязь под конскими копытами, чтобы уже никогда не подняться. И всё равно мы смогли сдержать гусар, лишённых возможности атаковать, применить излюбленный приём с безумным натиском. Лишённые поддержки пахоликов, которых порубили и рассеяли рейтары, гусары пятились, их кони плясали, зажатые в тесном пространстве, им не хватало места и они бесились, не хуже своих наездников.
Один такой взбешённый гусар с перекошенным в оскале лицом ринулся на меня. Его здоровенный аргамак наскочил на моего коня, заставив того присесть. Наверное, не устань мой скакун, он мог бы и попытаться сбежать. Даже теперь он присел на задние ноги, поддаваясь силе могучего противника. Воспользовавшись этим, лях, судя по золотой насечке на панцире и шлеме, весьма знатный шляхтич, обрушил на меня свой длинный и тяжёлый палаш. Я едва успел закрыться саблей. Но та уже сильно затупилась в многочисленных схватках, и её клинок не выдержал удара. С неприятным, стеклянным звуком он переломился на две части. Я дёрнулся в сторону, и вражеский палаш скользнул по плечу, распоров опашень и проскрежетав по юшману. Удар был так силён, что кольца полетели в разные стороны, а левую руку пронзила острая боль, от которой не получилось так просто отмахнуться. Пальцы на уздечке свело судорогой, и лишь поэтому они предательски не разомкнулись, выпуская её. А враг уже заносил оружие для нового удара, и мне оставалось лишь уклоняться, надеясь, что кто-то придёт на помощь, спасёт…
Или ударить первым! Конечно, я выбрал это, сам себе удивляясь, откуда эта предательская и глупая мысль о чудесной спасении. Нечего на кого-то надеяться, даже на Бога — не может же он меня спасать снова и снова.
И я рванул уздечку сведёнными он боли пальцами. Конь дёрнулся в сторону, уходя от нового наскока вражеского аргамака. Сам по себе манёвр не спас бы меня, но я и не собирался уклоняться. Я ударил. Обломком клинка прямо в грудь гусару. Он и не думал об обороне, хотел прикончить меня эффектным рубящим ударом. Развалить голову и разрубить грудь. Так чтобы все увидели, как падает сражённый воевода. И потому неожиданный выпад от того, кого он считал уже почти покойником, гусар пропустил. Обломанный клинок сабли проскрежетал по его панцирю, оставив длинную уродливую царапину, и глубоко вошёл в горло прямо под подбородочным ремнём шлема. От удивления гусар замер, а после подавился кровавым кашлем. Изо рта его хлынула кровь, и он повалился на конскую грудь. Кровь стекала заплетённой в косички гриве и шее его коня. Пальцы ляха выпустили рукоять палаша и тот повис на темляке. Я сорвал оружие с его руки, хотя и пришлось повозиться, саблю же сунул в ножны. Выкидывать царёв подарок не стоит, лучше заменить клинок, а пока драться ляшским палашом.
— Ротмистра убили! — услышал я крик, который подхватывали гусары. — Казановский убит!
Похоже, мне повезло лишить жизни одного из младших воевод Жолкевского. Быть может, даже командующего всем этими гусарами. И эта смерть заставила их отступить. Уставшие, лишившиеся командира, гусары подались назад. Их могучие аргамаки валили плетни, всадники направляли их прочь. Нельзя сказать, что ляхи удирали с поля боя, но они оставляли его, причём довольно беспорядочно. Офицеры пытались обуздать их, однако получалось плохо. Лишённые единой направляющей воли командира, гусары откатывались обратно к догорающему уже Пречистому.