Скопец, сын Неба

Юрченко Сергей

И теперь, сидя в своей трапезной, Матфей вспоминает свой страх и понимает, что Иисус всегда прав. Смерть нельзя победить, забыв о ее существовании. Она сама напомнит о себе, и чем неожиданнее будет это напоминание, тем страшнее оно окажется. Чтобы победить смерть, ее нужно принять. Учитель говорил:

– Ищите Царство Небесное. А все остальное приложится.

Матфей уважительно взглядывает на возлежащего напротив Иуду, который по-прежнему что-то пишет в своем пергаменте из черного пенала. Он был казначеем зелотов. Вот почему он хорошо разбирается в финансовых бумагах. Но он больше не с ними. Какие же отчеты он ведет до сих пор и хранит в своем эбеновом ящике?

– Можно

мне спросить?
– вопрошает Матфей.

Иуда отрывает взгляд от своей рукописи и произносит:

– Почему-то я уверен, что спросишь ты о личном.

Матфей расценивает это как разрешение.

– Зачем вы пошли с Иисусом?

– Зачем один человек идет за другим?

– По разным причинам. Ради общей цели, ради выгоды, ради власти, ради дружбы, любви, долга…

– Иногда человек идет за другим человеком, чтобы понять его.

– Как это по-философски!
– восхищается Матфей.

Смешанное воспитание, полученное им, в юности, когда он скитался от отца-иудея к матери-гречанке, избавило его от фарисейской узости и провинциализма, от того сознательного невежества, которое не хочет знать новое, чтобы не утратить старое, привычное. Иудаизм претендовал на универсальность, но это была провинциальная универсальность. Все сводилось к Писанию, ибо оно называлось Священным. Иудейские пророки являли образцы патриотизма, но не интеллектуализма.

Человеческая речь имеет, по крайней мере, четыре уровня: бытовой, которым владеют все, литературный, философский и математический. Когда александрийские евреи перевели Писание на греческий язык и ввели его в мировуюлитературу, стало очевидным, что Писание владеет лишь вторым языковым уровнем, но не достигло третьего. Триста лет спустя после перевода Септуагинты александрийский раввин Филон взялся вывести Писание на этот третий уровень, чтобы совместить его с платонизмом, поскольку именно это идеалистическое учение было ближе всего к доктрине единого бога. Для теологии материализм эпикурейцев и мистическое учение гностиков о Софии, которую Иисус называл Святым Духом, были одинаково неприемлемы. Филон стал интерпретировать Тору как философскую аллегорию. В Израиле это сочли кощунством, евреи Империи расценили это как шаг вперед.

Александрия поделена на пять кварталов, названных по первым буквам греческого алфавита. Квартал Дельта заселен исключительно евреями. Уникальный в языческом мире монотеизм толкает их и здесь к изоляции. Спустя несколько лет после смерти Тиберия в 37 году от Р.Х. и восшествия на трон Гая Калигулы, нынешний губернатор Египта Флакк инициирует чудовищную резню евреев в квартале Дельта. Раввин Филон во главе посольства отправится в Рим просить у императора защиты для евреев. Флакк будет сослан и убит. Раввин увидит в этом торжество Бога Израиля, а когда чуть позже убьют и бесноватого Калигулу, - еще одну победу Господа.

А пока он пишет одну книгу за другой. Насмешки над религией отцов вынудили его взяться за этот труд. Просвещенные граждане империи находили теологию иудаизма примитивной. История о Боге, который сотворил мир в шесть дней, а на седьмой, устав, будто жалкий ремесленник, решил отдохнуть, забавляла многих. Септуагинта перевела слово Божье, Филон взялся за перевод Божьей мысли, намереваясь доказать, что только невежда способен воспринимать Тору буквально. Умный же человек должен искать в ней глубокие аллегорические смыслы. И в первой же своей книге “О сотворении мира согласно Моисею” он писал: “За шесть дней, говорит Моисей, был сотворен мир - не потому, что творец нуждался в некой временной протяженности, ибо Богу, не только когда он повелевает, но и когда замышляет, свойственно все делать сразу, - но потому,

что возникающим вещам был необходим порядок. Порядку же свойственно число. А по законам природы из всех чисел самое важное при возникновении есть число шесть”.

Публичные чтения Филона стали традицией в квартале Дельта. В этот вечер за сотни километров от Капернаумской таможни в Главной синагоге Александрии он читает свое очередное сочинение “О потомках надменного Каина”. В назначенный час блистающая золотом синагога заполнена людьми, а улица перед нею напоминает театральную площадь. У огромных жаровен греются слуги, дожидаясь своих господ, рабы с паланкинами выстроились в ряд, несколько конных упряжек дожидаются самых знатных и тех, кто не живет в квартале Дельта. Александрийские евреи, которые сильно эллинизировались за многие поколения, живущие в диаспоре, и позабыли родной язык, внимают раввину Филону с восторгом. В своем декламационном искусстве он тоже реформировал традицию, сочетая иудейскую напевность чтения с отчетливой риторикой. Эту манеру чтения не приняли бы ни иудеи, ни греки, но александрийским евреям она по нраву.

– Так каково же оно, мнение нечестивого человека?
– читает Филон свой труд притихшему собранию.
– Что человек есть мера всех вещей. Этого мнения, говорят нам, придерживается также другой древний софист Протагор, отпрыск Каинова безумия. Ведь если мерой всех вещей является человек, то все вещи на свете - это милость и дар ума… Каиновы жители - это мнимые мудрецы, приверженцы нечестивости, безбожия, себялюбия, надменности, ложного мнения… создающего основу для каждого из тех нечестивых учений, которые они представляют, и имеющее в качестве вершины свою собственную мысль, символически называемую “Небо”.

Филон долго читает о неизмеримом Боге, о бесконечном Боге, и его слушатели охотно кивают головами в знак согласия. Кажется, ни Филону, ни его аудитории не приходит в голову, что назвать нечто неизмеримым - значит, уже измерить его в языке, что о бесконечном возможно говорить только потому, что оно умещается в конечные образы, что нуль - ничто, которым научился пользоваться человек, не настоящий нуль. Настоящим нулем пользоваться невозможно.

Поистине, небытие есть бытие. Об истинном небытие невозможно говорить. Поистине, то, что можно было бы назвать Богом, нельзя назвать Богом.

Чтения окончены, и улица перед синагогой действительно напоминает театральный разъезд. Толпа праздничных, духовно насыщенных людей расходится и разъезжается по домам.

Рабы уносят паланкины, слуги с факелами и масляными лампами сопровождают своих пеших господ. Филон выходит из синагоги со своим племянником Тиберием Александром, будущим прокуратором Иудеи и наместником Египта. А пока этот молодой преуспевающий еврей служит финансовым помощником у нынешнего наместника Египта Флакка. Его дожидается экипаж, поскольку он, по долгу службы не может проживать в квартале Дельта со своими соотечественниками. Его скромная резиденция находится в прибрежном Канопе среди особняков вельмож и чиновников Александрии.

– Прекрасная книга, дядюшка, - произносит он.
– Наверное, я не все понял в ней, но то, что понял, очень глубоко и впечатляюще.

Филон принимает эти похвалы благосклонно.

– Сегодня я устал, - признается он.
– Приезжай завтра ко мне, и мы почитаем вместе.

– Не смогу, дядюшка. Завтра я отплываю в Рим. Губернатор направляет меня туда с финансовым проектом реконструкции старой гавани.

– Что ж, удачного плавания.

– Спасибо. Не найдется ли у вас копии вашей книги для меня? Я мог бы представить ее литературным кругам Рима. Хочу показать ваши сочинения Луцию Аннею Сенеке.