Скопец, сын Неба
Шрифт:
– Да, я помню,- с энтузиазмом подхватывает Матфей.- Душа есть отдельный акт самопознания Духа Святого. Она вторична и двойственна. Как говорят греки: диалектична. Душа – это он. Дух Святой – вот единственное Я! Душа и мир единосущны. Душа порождает мир языком. Вы находитесь в моем мире, а я – в вашем.
– Кажется, каждый из нас берет от Иисуса только то, что ему нужно, - с усмешкой произносит Иуда.- Я не помню всего, что ты сейчас повторил. Наверное, для меня это было не важно. Для меня имеет значение только мой мир. Чтобы убить мир, нужно убить себя. Конечно, все останутся при своем. Но мне-то что до того?
– Иисус тоже так считает?
– Иисус? Иисус, возможно, сейчас как раз этим и занимается.
– Чем?
– Убивает мир, - Иуда смотрит нетрезвыми глазами на недоумевающего Матфея и добавляет:- Пойду я спать. Хватит на сегодня и вина, и разговоров.
Он поднимается и нетвердой походкой уходит в свою комнату. Матфей бездумно берет со стола чашу, тоже выпивает ее до дна и ложится здесь же, у ложа на спину, глядя в потолок. Пожалуй, они сегодня и впрямь напились. Оттого и начались у них такие странные разговоры. Как убить мир? Он не хочет сейчас думать об этом.
В его хмельном сознании вместо смерти встает почему-то образ Марии. Он закрывает глаза, чтобы лучше увидеть его на темных шторах век. Прекрасное, кроткое лицо, милая черточка на лбу, когда она силится что-то понять, и плавное движение обнаженных рук, и мягкий говор, и атласная кожа, пахнущая яблоками, - все это волнует его. Ему кажется, что он чувствует этот запах сквозь пряные ароматы его дома, запах желанной женщины. Потребность в любви, какую изображают на греческих амфорах, начинает его мучить. Образ Марии раскалывается, сознание Матфея мутнеет. Он засыпает с неудовлетворенной потребностью в чем-то, что принимает притягательные очертания - не то женщины, не то смерти, а быть может, того и другого. В страстных объятиях он соединяется с этой женщиной-смертью, и в исступленном сплетении они становятся троицей. Пьяные сны бывают очень причудливы.
Кислое галилейское вино льется и в доме Петра. Братья в повязках маккавеев тоже пьют и не могут утолить жажду жизненных перемен под косыми взглядами Циллы. Последнее время ее муж стал выпивать больше обычного. Она винит в этом Андрея. Если бы у него была жена, если бы он сидел с нею на своей половине дома, а не проводил все вечера у них, если бы он был занят собственной семьей,- ее Петр не пил бы так часто.
Братья обсуждают вчерашнее событие в близлежащем Хоразине. Зелоты - кинжальщики въехали в город, где не было римского гарнизона, и остановились у дома сборщика податей. Тот от страха спрятался в своем жилище и запер ворота. Это только разозлило зелотов. Ворвавшись внутрь, они убили мытаря и всех мужчин, а затем разграбили дом и подожгли. Когда на улице их встретил городской судья с приставами и потребовал от них уважения к Закону, главарь бар-Аббас показал ему на кинжал за поясом и сказал, что это - Закон. Возмущенного судью с приставами привязали к коням, протащили по всем улицам и бросили на окраине Хоразина. Так зелоты показали свою власть народу и утерли нос капернаумскому гарнизону, который хозяйничает на всей этой территории до Галилейских гор.
– Говорят, в горах у них лагерь, - рассказывает Андрей.
– Там они обучают добровольцев боевым действиям, а затем проверяют их в деле. Прошедшему испытание
– Мне не нужны их деньги.
– Конечно, не нужны. Дело не в них. Не всю же жизнь нам рыбу ловить!
– Почему бы нет?
– Брось! Так и состаримся у этого озера. Пойдем, брат.
– Конечно!
– встревает в разговор Цилла.
– Чтобы вас убили?
Петр, не обращая внимания на ее реплику, неуверенно произносит:
– Ведь они убийцы.
– Вот именно!
– подтверждает женщина.- Убийцы и грабители.
Фарисеи Капернаума были возмущены этой выходкой сикариев. Больше всего их оскорбило пренебрежение к Закону и то, как они поступили с судьей. Особенно усердствовал Иаир. Смотритель синагоги считал такое поведение зелотов проявлением их безбожия. Цилла была с ним полностью согласна. Но упоминать имя Иаира в доме она остерегалась.
– Убийцы и грабители, - повторяет она.
Андрей смотрит на сомневающегося Петра и говорит только ему:
– Они убивают наших кровососов и римских прислужников. Это правое дело, брат!
– Не знаю. Я - зелот, но я не сикарий. Вот если бы поднялась война против римлян, я бы не сомневался. Война - это правое дело. Но убивать мытарей я не хочу. Взять Матфея. Ты готов его убить?
– Матфея? Нет! Он добрый малый.
– Вот видишь! Мы его знаем, поэтому не готовы убить. А если бы не знали…Но от этого он не стал бы хуже. Нет, брат, мы - честные рыбаки. Мы ходим по миру открыто и ни от кого не прячемся, как разбойники, - заключает Петр.
– Это так.
Он задумывается.
– Помнишь, как говорил Иоанн? Мы - ловцы человеков. Славный парень. Жаль, что у него заболел отец. Может, брат, нам лучше пойти в ловцы человеков, чем в убийцы?
– Но ведь Иисус ушел.
– Иуда-то остался. Значит, Иисус вернется.
Циллу эта пьяная болтовня бесконечно возмущает. Они говорят так, словно не замечают ее присутствия, и строят планы на будущее так, будто у Петра нет никакой жены и никаких обязательств перед нею. И опять этот Иисус! Чуяло ее сердце, что с недобрым он пришел в их дом.
– В какие такие ловцы человеков ты собрался? Что еще за правое дело?
Петр с удивлением смотрит на нее.
– Это наши мужские разговоры.
– Вот как? Ты, кажется, забыл, что у тебя есть жена!
Ей очень хочется добавить “и дети”, но Бог не дал ей этого аргумента, как ни молила она его.
– Пойдем на твою половину, - предлагает ее муж Андрею, и братья, захватив вино, уходят в другую часть дома, где она не смеет распоряжаться.
“Она еще спрашивает, почему Андрей не хочет жениться”, - думает Петр.
“Он совсем ко мне охладел”, - думает Цилла и начинает плакать. Со слезами на глазах она подходит к запертой для нее двери, прикладывает ухо и пытается услышать их мужские разговоры.
Из своей комнаты входит теща Петра и видит свою дочь с мокрыми глазами у двери, ведущей на другую половину дома.
– Что случилось, дочка?
– Петр хочет уйти из дома.
– Уйти из дома? Но это его дом. Может, он хочет выгнать нас? Вот беда! Куда же мы пойдем?
– Ах, мама!
– Говорила я тебе, - начинает причитать старуха,- будь с ним поласковее. Ноги ему мой и воду эту пей. Он наш благодетель. Взял, можно сказать, с улицы.