Скорбящая вдова

— Зачем вы ездили в Успенский монастырь?

— Молиться, государь. За Русь и за тебя…

— Довольно, не упорствуй. Что Вонифатьев показал? Чему учил?

— Сведом был твой духовник, молиться научил…

— По ветхим книгам?

— Да нет, из уст в уста…

— А что сказал тебе боярин Вячеславов?

— Кто сей блаженный, государь? Сего боярина не знаю!

Тишайший лишь рукой махнул, и палачи воздели еще выше — под самый свод, и прут каленый взяв, приставили к ногам.

— Кто наустил Приданое искать? Кто и зачем?

Распоп же от огня вздохнул свободно и, вознесенный, глянул сверху: там государь,

князья, бояре, а чудится — люд мелкий. Махни с руки соплей — перешибешь…

7.

Сколь времени прошло, боярыня не знала, поскольку не внимала ни разуму, ни чувству; стояла идолищем, столпом иль каменною бабой, не в силах шевельнуть рукой-ногой. Но даже справившись с собою и обретя подвижность и легкость прежнюю, она едва дышала, и чудилось, душе во плоти тесно стало. Бросалась к образам молиться, однако же стояла как зачарованная, то спохватившись, крестилась и плевалась, круги чертила и себе твердила — привиделось, приснилось, свят-свят-свят! Не всадник на дороге был, не няня приходила, а бесы искушали! Офелий нагрешил, блуд сотворил великий, и ныне от нечистой силы дом трещит — немедля батюшку сюда, молебен и святить. Святить!..

Но шапку находила, знак, и ноги вмиг слабели.

Так до рассвета, до третьих петухов не ведала покоя, но чуть заря пробилась, и отблеск солнечный проник в опочивальню, все страхи и сомненья спали разом.

— Ой, Господи, да что же это? Затмение нашло, — и потянулась. — Пора бы и прилечь, устала я… Боярин Вячеславов, жених, смотрины… Эк, как чудно!

И в сей же час заснула.

Дом стар был и скрипуч, полы, ступени, двери — все пело, чуть коснись. И потому с рассвета до полудня Офелий с домочадцами ходил на цыпочках, чтоб не тревожить сон и оттянуть час судный. Блаженный Федор, сидя под порогом, всем кулаком грозил — не смейте приближаться! — и, ухо приложив к двери, выслушивал опочивальню. Ближе к полудню возникло беспокойство, встревожились сенные девки — жива ль, здорова, обыкновенно встает чуть свет и молится, а тут ни возгласа, ни звука. Пошли было узнать, верижник не пускал, грозился шум поднять. Они к охране, сотника подняли, мол, так и так, но тот сробел с блаженным спорить. Дурак-то он дурак, да ведь любимчик, расскажет госпоже, наврет с три короба — не сдобровать. Послал Офелия, чтоб разузнать, а сей распутник сам трясется, велел сыскать Агнею и запустить к боярыне. Все кинулись искать, а няни след простыл, как вышла от Скорбящей, никто больше не видел.

Покуда канителились, шум на дворе возник, три всадника приехали, бояре — один дородный, старый, с брадою до седла, два молодых, игривых, и все в дорогих кафтанах. За ними целый поезд скомороший, потешники с волынками, с гудками, гуслями, сурнами. Тут и медведи, и петухи ученые, и диво-дивное — четыре обезьяны. Офелий вмиг смекнул, ворота настежь, и всех во двор впустил. Презрев охрану, бояре сундук втащили на крыльцо, и старый закричал:

— А выйди, государыня, не время почивать! Сваты приехали! С дарами!

Потешники в тот час же заиграли, запели женки их, медведи в пляс пошли, да не одни, а вкупе с девками в срамной одежке. И обезьяны — истинные черти! — вверх по столбам резным, на гульбище и ну греметь в окно. Забывшись, домочадцы вкупе с охраной и прислугой посыпались во двор и рты поразевали. Блаженный Федор не стерпел, вериги подхватив, как баба свой подол, прочь от дверей

помчался. Тем часом Офелий к боярыне и в ноги:

— Помилуй, преблагая! Не сердись! А лучше-ка вставай!

От шума пробудившись, она лежала и слушала пастушью дудку, звучащую средь домр, гудков и гуслей.

— Ты учинил потеху?

— Ни, матушка! Сваты! Сваты приехали!

Офелий сдерживал восторг и пожирал глазами — ждал знака радости, но глас услышал ледяной:

— Сваты?.. Я не ждала сватов.

— Нежданные явились! И с ними скоморохи. Веселья полон двор!

— Ишьгчто затеял — сватовство! Развратник окаянный… И за кого же сватать вздумал?

— Не ведаю! Ей-ей! Вот крест святой — не звал. И в мыслях не бывало! Явились сами.

— Гони всех вон! Довольно потешаться.

Плут выскочил за дверь, и тут же на пороге возникли девки, вбежали с поясным поклоном, притворно завздыхали, самих же смех берет.

— Здорово ль ночевала, матушка? Ох-ох, не знаем, то ль спишь, то ли не можется…

Одна с лоханкой и ковшом, другая с рушником, а третья — к сундукам с одеждами, и все глаза скрывают: о сватовстве прослышали и насмехаются, блудницы! Скорбящая всех за косы и на пол повалила.

— Бесстыдницы! Блаженного позорить? Срамить убогого?! — и вместо плети, веревкою по спинам — что подвернулось под руку.

Девки — в плач, навзрыд, с причетом:

— Помилуй, госпожа! Не виноваты! Ой, лихо! Ой-ей-ей!

— Да я вас всех в чулан! Кто с Федора порты спускал? Кто на смех выставлял страдальца? Тьфу, греховодницы! Не замуж вас — всех в монастырь отдам!

И от души веревкой по задам. Служанки в рев, уж не притворный, и в голос все вопят:

— Не грешны, государыня! Страх было и сказать. Блаженный Федор напраслину возвел! А сам нас ловит где нито, и тащит по углам, и щупает и мнет, и руку под подол пихает! И говорит при сем: пожалуетесь — худо будет! Шепну боярыне — и праха не оставит, поелику, де, мол, я Аввакумом к ней приставлен и есть суть ангел Божий.

— Ах, вы еще хулить святого?! — Феодосья взорвалась. — Да я вас запорю! Грех на душу приму!

Так разошлась, так разгневилась — в очах красно, в деснице тяжесть, на спинах девок уж рубцы кровавые. На улице тем часом чуть ли не пир горой: сваты достали снеди, вин, медов, и ну угощать народ. Ковши, ендовы, братины по кругу запустили и пьют все без разбора и чина — вдовицы, прислуга и стража, медведи, петухи, да и сваты-бояре не брезгуют. А коли на усы попало, ноги в пляс, уста ж за песней потянулись — дым коромыслом! Офелий попытался согнать всех со двора, пса лютого с цепи спустил, кнутом грозился, однако же сваты обоих приструнили, силой напоили медом, а вкупе с ними пса. Боярыня уж сечь приустала, и тут одна из девок, что половчей была, к иконостасу, схватила Богородицу и ну лобызать.

— Пречистою клянусь! Безвинны и непорочны, аки Дева! Оговорил, лукавый!

И все к иконе приложились, слезами окропили, омыли Божью Матерь, и мутный закопченный лик вдруг засветился!

Веревка выпала из рук, колени подогнулись.

— Ступайте вон… Но коль дознаюсь, коль мне солгали и на иконе поклялись!..

В тот час верижник Федор, позрев на бесовские пляски, озлился и выйдя в круг, потряс крестом железным.

— Аз есмь небесный ангел! И послан покарать поганых! Всем на колена! Падите ниц пред гневом Божьим!