Скорбящая вдова
Шрифт:
— Да так-то оно так, сестреница. Раз плохо сватали, раз не срослось — сокровища не в радость. След отослать… Токмо не знаю, право… Сундук тяжел, а я стара. Как отнесу?
— Я подсоблю! — вдруг завертелся управитель. — В сей миг повозку снаряжу, коней борзых! И сам свезу! Ты, милая старушка, дорогу укажи!
Агнея руку подняла, перст указующий нацелила в Офелия и словно пикой приколола к косяку — обвис, затрясся.
— Рабу сему не доверяй. Скрадет дары, а скажет, свез.
— Не слушай, матушка, — забормотал Офелий. —
Боярыня велела сотника позвать, да чтобы взял с собой трех стражников. И те явились скоро — детинушки при саблях, при пистолях, и сами все — богатыри.
Кормилица позрела и вовсе закручинилась.
— Ох, девушка, беда… Разбойники они.
— Нет, нянюшка, се моя стража. Давно и верно служит…
— Ты в очи им позри!.. Коль в сундуке богато, не стерпят молодцы, забудут верность. А ежели Беловодье указать — крамольников пограбят.
— С кем же вернуть дары?
— Всех отошли — скажу, — помедлив несколько, промолвила Агнея. — И посмотри, чтобы за дверью не стояли. Эвон, насторожили уши!
Когда из опочивальни все ушли, она прислушалась, в окошки посмотрела, заговорила шепотом:
— Ой, худо, Феодора. Нет при тебе людей, коим могла в довериться сполна. Округ тебя то нищие, то воры.
— Где взять доверенных? Я суть вдова, — печалью охватилась. — А вдовую жену всяк проведет, обманет и обидит…
— Муж надобен тебе!
— Сама же видишь, не вышло сватовства…
— Была бы твоя воля, не пролилась бы кровь… Беда теперь, беда… Как станешь управлять таким именьем? Не всякому боярину под силу…
— Вот я и думаю… А может, отписать владенья костромские? Обители какой или еще кому…
Агнея вдруг переменилась, ворчливой сделалась и строгой.
— Ишь что удумала!.. А как же Глебович Иван? Растратить вотчины, в распыл пустить наследство — оставить сына голым! Не смей! Ему служить царям, престол стеречь. Когда же нищие на стражу встанут — государям добро, но гибель государству.
— Что ж делать мне, кормилица? — спросила без надежды.
Агнея клюку подобрала, оперлась на нее, ровно на меч воитель, и распрямилась.
— Совет я дам, но токмо не простой. Сначала встань с колен. Затем приподнимись, возвысься, и, отверзнув очи, позри окрест себя.
— А дале что?
— А далее твори, что Бог велел.
В тот час Скорбящая советом не прониклась и не вняла, да тут еще старуха рассмеялась и ткнула пальцем в дверь.
— Эвон, позри! Стоят и слушают! Ах, воры! Умри, так кости украдут… Ну, я вам не спущу!
И, растворив окно, на гульбище спустилась. Боярыня же спохватилась, успела за рукав поймать.
— Постой, кормилица! Как быть с дарами?
— Ох, старая совсем, забыла, — она просунулась назад в окно и зашептала на ухо: — Я сбегаю к сватам. Пускай приедут и возьмут, раз полоротые попались. Ох, девушка, беда нам со сватами! Мне в тоже замуж, скоро переспею, но как приедут сватать — глаза
Пропала за окном, по гульбищу клюкою простучала, и вот уже за дверью шум, молва глухая, потом запели половицы, ступени простонали, и стихло все. Дом погрузился в сумрак и тишину такую, что звон в ушах и со двора ни звука. Обыкновенно ночью то конь всхрапнет, собака взлает иль птица запоет, то сторож протрещит в трещотку или дьячок на колокольне час пробьет.
Тут же все замерло…
Лихое время! В пору в помолиться, как духовник велел, отбить поклонов с тыщу, и тогда покой придет и сон. Однако, осмотревшись, боярыня припомнила совет кормилицы — нет, не открылась истина. Окрест, как прежде было, если не считать сундук с дарами: опочивальня, роскошь, иконы на стене, лампадка золотая. К зерцалу подошла, в свой темный лик позрела — чуть светятся глаза, сквозь приоткрытые уста полоской зубы. Все остальное черный плат покрыл…
— И верно, я мертва, — испытывая страх, проговорила тихо. — Старуха я, черница-схимница… Печальный, страшный образ. Сын каждодневно зрит его… Не потому ли сам не видит радость жизни?
Она еще раз осмотрелась и позрела тлен: парча на стенах выцвела, поблекла и истерлась, ковры персидские побила моль, иконы — время и жук-древоточец…
— Глеб умер и скорбью умертвил меня… Потом был Аввакум, души моей водитель — от цвета смерти не избавил, не оживил, напротив, плоть схоронил под власяницей… И вот явился странник, дударь искусный… За собой позвал, сулил одежды белы, но глубже погрузил в сей черный мрак…
Вдруг ей почудилось, что она слепнет! Угас в зерцале образ, иконы растворились в серой мгле, пропали стены, лишь пятна окон да светлячок лампадки…
— Ох, Господи! Се ночь пришла, темно в опочивальне! — она чуть оживилась. — И посему мне чудится и чернь, и белизна мертвящая…
Дрожащими руками она зажгла свечу, затем вторую, третью — много свечей! Расставила повсюду: на подоконники и балдахин, на лавки, на пол и вокруг зерцала. Все осветила! И вновь заглянула в серебряную муть.
Иных вдовиц покраше в гроб кладут: свет выхватил из плоти череп, обтянутый пергаментом. Провалы глаз, курносый нос, оскалены уста…
Именье можно сохранить, изгнать мошенников, воров, распутников, надзор приставить строгий за всеми вотчинами, и все одно, оставить сына нищим…
Взирая на себя и мысля так, она вдруг вспомнила платок исподний — на вид простой, камчатный, тонкий и чуть сиреневый. Иль так почудилось, когда дары смотрела: закатный свет ронял оттенок. Ткань разливалась в дланях и был соблазн не повязать его — хотя бы поднести к ланитам, прикоснуться. Но тогда сдержалась…