Скорбящая вдова
Шрифт:
— Испей вина, дурак! — повсюду закричали. — И отойдет душа! Инно ты больно грозен! Не ангел — сатана!
— Я упреждал вас, нечестивцы! Пеняйте на себя! — и, взявши крест, как меч, пошел дразнить толпу.
Ему кто ковш подаст, кто хлеб, кто просто засмеется и за рубаху дернет: это царям блазнится, мол, что не дурак, то Божий глас.
И раздразнили Федора, подняли муть со дна, взъярили, как медведя, и вот упал гудошник с пробитой головой, затем волынка мяукнула, как кошка, и юный скоморох облился кровью. Народ, сбежавшийся с округи, домочадцы,
— Не трожьте! Не касайтесь! Не марайте рук, не проливайте его крови!
Да где там устоять! Сватов отжали, скоморохов, и началась расправа. Дрекольем били, батогами, топтали и месили, и, обратив в шмат мокрой глины, за цепи сволокли и за ворота бросили. Тут пьяный управитель спохватился, вмиг отрезвел и взвыл, словно блаженный:
— Ой, горе нам, беда! Вы же любимчика убили! Наперсника Скорбящей… И Аввакум к нему благоволил! Царь почитал святым! Ратуйте, люди! Узнает госпожа — несдобровать, а коль узнает государь — топор и плаха!
Народ охолонулся, замолкли дудки, гусли, медведи присмирели и в клетку забрались, и токмо обезьяны все прыгали по кругу да потешались с людом. Смущенные сваты пошли на отступ. Бояре-молодцы вскочили на коней, а старый шапку снял и поклонился:
— Прости, народ честной… Прости нас, Феодосья, коли слышишь! Не вышло сватовства, пролили кровь. Се знак дурной. Рок ходит по пятам… И все одно, боярину ты люба!
С тем и в седло забрался, заплакал, голову склонил и не спеша поехал. Пастушья дудка заиграла, и с кликом ее птичьим все прочь пошли. Тем временем боярыня на гульбище бежала, чтоб разогнать шабаш и выдворить всех вон, но услыхала последние слова и гнев опал. А как позрела в согбенные спины сватов да скоморохов, летящих со двора осенним журавлиным клином — наполнилась печалью. Офелий же тем временем, желая угодить, блаженного втащил во двор — осклизлый драный ком, опутанный цепями, и положил к крыльцу.
— Позри, боярыня, что сотворилось! Сии сваты народ напоили, погаными гудками зачаровали слух, а он и озверел — убогого забили насмерть! Вели всех сечь кнутами!
Скорбящая склонилась над блаженным, вздохнула тяжко и перекрестилась. А вслед за ней толпа — размашисто, со вкусом, шапки долой и очи долу.
— Прости, блаженный Федор, — промолвила она и распрямилась. — Сама хотела рассудить, да Бог не дал. Кто теперь скажет: народ ли озверел, иль Божия десница покарала…
— Пороть зачинщиков! — неистовал Офелий. — Я укажу, кто первым поднял руку!
Но без указки всякой толпа раздвинулась, и выбрели вперед два мужика, помялись, на колени встали.
— Мы руку подняли. Не подними, так сей дурак всех скоморохов перебьет. Кто в стал играть? Не сватовство без дудки…
— И поделом! — взревел тут управитель. — Чтоб не творили плясок сатанинских! Ведь есть царев указ!
Сваты и скоморохи уж из виду скрылись, но пастушья дудка все играла
— Я вас прощаю, — сказала мужикам. — Ступайте с Богом.
И в тот же миг ком бездыханный шевельнулся, забряцали цепи, из месива возникли руки, ноги — блаженный приоткрыл глаза.
— Жив я… Ради Христа страдаю… Еще не смерть моя… Еще поживу…
Вздох облегченья двор огласил, толпа надела шапки, в тот час верижника подняли и понесли в людскую.
— В карету заложи самых борзых коней, — велела управителю. — И Федора в Москву. Да чтоб дорогой не трясли!.. Там немцы есть, суть доктора. Распорядись, чтобы всех нашли, свезли ко мне на двор и там держали, покуда сей блаженный не встанет. А коли он умрет…
— То сечь кнутами! Аль в цепи заковать?
— Коли умрет, знать воля Господа, и немцы не помогут.
— Раз ныне всех прощаешь — прости же и меня! — взмолился управитель и на колена пал. — Убивцев отпустила с Богом — помилуй блудника! Я грешен, каюсь, вдовицы понесли и нарожали… Ну, рассуди, чей тяжек грех: того, кто жизнь отнимает или ее дает?
— Пусть Бог тебя рассудит, — рукой махнула и на крыльцо взошла. — Он правду зрит, а я слепая…
Офелий кинулся за ней, хватал и лобызал край платья, слезами умывался:
— Великодушная! Премудрая!.. Спаси Христос тебя!.. По гроб обязан! Я искуплю!.. Молиться за тебя ночами буду! Велю и вдовам, детям!..
С высокого крыльца звук дудки стал слышней и ближе. За ним влеклась душа, тянулась, трепетала, как шелковая шаль за ветром. Боярыня присела, не посмотрев, на что, а вдохновленный управитель, у ног валяясь, вдруг ярче засиял.
— Зри, зри, госпожа! На чем сидишь? Сундук окован златом! Должно быть, пуд иль два!
— Откуда сей сундук?
— Сваты преподнесли! Дары от жениха…
И вдруг умолкла дудка. Душа без сего ветра еще потрепетала, как лист осиновый, огрузла и обвисла.
— Дары от жениха… Мне матушка Меланья пророчит в женихи Христа. Скоро невестой буду…
— Да полно, государыня, — заворковал Офелий. — Ты молода и лепа, чтобы постриг принять. И так скорбишь который год, постишься и носишь черные одежды. А коли нарядить тебя в цветное? Краса чудесная! От восхищенья слезы!
— Зрю, как ты вдовиц прельщал, — без злобы проворчала. — А ну-ка, краснобай, верни дары сватам.
— Да как же я верну? Их уж и след простыл! Коль знала бы, какие кони есть под ними — огонь, суть пламя, вовеки не догнать.
— В их вотчину езжай.
— Знать бы куда — поехал!
— Ты что же, не знаешь сих сватов?
— Я токмо слышал, матушка. Была молва, где-то в лесах живут, по тропам тайным ездят. И град их называется чудно — суть, Беловодье! Вдруг явятся нежданно на праздник Костромы иль на Иванов день, народ потешат, погуляют, невесту умыкнут, родителей одарят щедро и ускачут. Народ их здешний любит…
— Да кто они? По виду, так вельможи, бояре знатные…
— Бояре-то бояре, но токмо что опальные. Крамольниками кличут, еще и звонарями.