Скорость
Шрифт:
— Он умер или ушел? — спросил Юрий.
— Не знаю. Ничего не знаю. — Она стояла совершенно подавленная.
— Я провожу тебя, — сказал Юрий.
Она ответила с обидой:
— Мог бы, кажется, догадаться раньше.
Юрий взял ее под руку. И они снова шли. Всюду было тихо, сонно. Местами, будто специально для них, горели еще фонари и легко порхали белые ночные бабочки.
Домой Сазонов-младший вернулся, когда уже было совсем светло. У крыльца на кирпичной дорожке деловито суетились голуби,
Неожиданно подошел Роман Филиппович, тревожно спросил:
— Ты чего так рано поднялся? С отцом, что ли, плохо?
— Нет, вроде ничего, — засуетился Юрий. — А впрочем, я…
— Да кого ты, Роман, спрашиваешь, — подала вдруг голос появившаяся на крыльце мать Юрия, Анастасия Тихоновна. — Ведь он сам-то со вчерашнего дня дома не был. Похоже, все звезды с барышнями пересчитал, а мать не спи.
— Ах, вон что! — успокоился Дубков и сразу повеселел. Он понял по шутливому голосу хозяйки, что с Александром Никифоровичем ничего плохого не произошло. Но все же поинтересовался его самочувствием.
— Спит еще, — ответила Анастасия Тихоновна и подбросила голубям свежих семечек.
— Значит, пошел на поправку, — уверенно заключил Роман Филиппович. — Сон — первая примета.
Затем он повернулся к Юрию.
— Ну, орел, а ты почему не зашел ко мне вчера после собрания? Забыл? А я ждал тебя.
Юрий смутился, виновато опустил голову. Только теперь он вспомнил, что действительно вчера должен был передать Роману Филипповичу последние сведения для режимной карты северной ветки. Больше недели пришлось ему совершать опытные рейсы на трудных перегонах, чтобы найти самый экономный способ вождения.
— Выходит, подвел я вас, — грустно вздохнул Юрий. — Теперь что же? Представлю сегодня.
— Не сегодня, а сейчас, — сказал Роман Филиппович, — затем и пришел к тебе.
— Тогда я мигом, — загорелся Юрий и, распахнув калитку, врезался в буйно взметнувшуюся голубиную стаю. Мать замахала на него руками:
— Отца-то разбудишь, сумасшедший!
Минут через пять, когда голуби снова облепили кирпичную дорожку, машинисты уже сидели под кленами за дощатым столиком и рассматривали схемы, на которых тонкая ломаная линия изображала все неровности железнодорожных перегонов. Поверх линии рябили бумагу торопливые карандашные пометки: «Выключить обе секции», «Включить одну секцию», «Ехать на шестнадцатой позиции».
— Все, спасибо, — сказал Роман Филиппович и, свертывая схемы, внимательно посмотрел в лицо Юрия. — С техникой ты, конечно, бог. Отрицать не приходится. А вот с товарищами все же едешь не на тех позициях.
— Как это? — не понял сначала Юрий. — Говорю же вчера дотемна собрание шло.
— Да я не о том. Я вообще о твоей запальчивости. Не думаешь иногда, что делаешь. На планерке с Петром схватился. Зачем?
— А я чего? Я прямо, начистоту.
— Вот, вот, «начистоту», а у самого
— Ходил, конечно, Так то без всякого, просто.
— Может, и просто, — сказал Роман Филиппович. — А ходил, когда Петра дома не было. Так ведь?
— Верно, так.
— Опять же Синицына за грудки тряс, — вспомнил Роман Филиппович. — И Петр его тряс, и ты. Правда, за разные вещи. Но трясли-то одинаково. Где же тут новые отношения?
— Тогда я не знаю, — обиделся вдруг Юрий. — И так нельзя, и этак нельзя. Я уже все первоисточники перерыл. Маркса вчера в библиотеке взял…
Неожиданно распахнулось окно и послышался голос Александра Никифоровича:
— Эх, да тут Роман! Здравствуй! Ты чего от меня прячешься?
Лицо у Сазонова-старшего выглядело еще нездоровым: глаза усталые, на щеках прозрачная синева и одутловатость. Только голос по-прежнему был живой и задиристый.
— Ну, как там наездники? Шпорами работают? — спросил он с ядовитой усмешкой.
— Стараются, — как можно спокойнее ответил Роман Филиппович.
— Знаю, как стараются. Двадцать на одном сидят и каждый по-своему погоняет. Уже тяговые двигатели в расход пошли. Скоро дизеля выбрасывать начнете.
— Да не волнуйся ты, пожалуйста, — попытался успокоить его Роман Филиппович. — Отдыхай себе на здоровье, поправляйся.
— Я-то поправлюсь. Ты, Роман, о тепловозах подумай, пока не поздно.
На голос мужа пришла Анастасия Тихоновна, возмущенно покачала головой.
— Тебе же доктор молчать велел, а ты опять за свое. Погоди, я пожалуюсь доктору.
— Ладно, ладно, — смягчился Александр Никифорович. — Про тепловозы больше не буду. А про соловьев можно?
— Это еще зачем?
— А так, по душевной охоте. Больно работа у них веселая: прыгай с одного дерева на другое да посвистывай. Никакой ответственности. Не работа, по правде сказать, а безобразие.
Удивленная Анастасия Тихоновна развела руками:
— Матерь божия, чего человек мелет! Неужто заговариваться начал?
А Дубков и Юрий лукаво переглядывались. Они-то знали, о каких соловьях вел речь Александр Никифорович, но чтобы не заводить спора, молчали, как будто их не касалось.
12
До вторника, на который был назначен разговор о поведении Мерцалова, оставалось два дня. Роман Филиппович волновался, будто держать ответ перед коллективом предстояло не зятю, а ему самому. Кроме того, беспокоило еще то, что Петр снова затаил на него злобу. Правда, вслух на этот раз он ничего не высказывал, зато в каждом его движении, в каждом взгляде так и сквозило: «Я все вижу… Я все знаю…» Роману Филипповичу хотелось посадить зятя возле себя и спросить откровенно: «Что же ты знаешь?». Но тот никак не желал разговаривать. Он перестал даже приходить на Семафорную. И это еще больше осложнило обстановку.