Скрещение судеб
Шрифт:
В конце лета заключенных стали гонять в тайгу за ягодами, за грибами. По двенадцать часов они проводят теперь на воздухе, и Аля заболевает от обилия солнца и кислорода: «…впервые за последние три года я попала в лес, на воздух…» Тамара рассказывает, что норма была на человека по пять килограммов морошки, иначе наказывали пайкой. А как было собрать эти пять килограммов, когда только набредешь на заросли морошки, только начнешь обирать — поверка. Пересчитают всех — «разойдись!» — побежал собирать ягоды — опять поверка, и так по двадцать раз в день…
В 1943 году Аля с Тамарой работали в цехе ширпотреба, клеили корзиночки из стружек, коробочки для лекарств. На склейку шел казеиновый клей, клей этот делался из творога. И вот в цеху нашелся инженер-химик, который сумел обратно из
«22 января 1943.
У меня все пока по-прежнему, — пишет Аля теткам, — живу так же, работаю так же, дни идут один за другим, однообразно и загруженно, руковожу игрушечным отделением своего цеха, несу разные общественные нагрузки, и, несмотря на то, что нам сократили на два часа рабочий день (теперь у нас десять часов) и добавили один выходной день (теперь у нас их три), свободного временипочти не остается…»
В начале 1943-го Тамару вызвал опер в так называемый «хитрый домик», где он вербовал стукачей, и предложил ей доносить на товарок. Она отказалась, он пригрозил, советовал подумать. Она отказывалась. Ее отправили в Княжий Погост в тюрьму. Там держали до весны, а весной отправили поливать фекалиями огороды для начальства. Дали маленькую консервную банку, и охранник велел лезть в яму и черпать вонючую жижу. Яма была глубокой, края осклизлые, Тамара поняла, что ей конец — поскользнется, обязательно поскользнется и съедет в эту вонючую яму, и никто вытаскивать не станет… Она отказалась выполнить приказ, сказала, что надо сделать черпак. Охранник стал материться, хотел столкнуть ее силой, но в это время, на ее счастье, кто-то проходил из начальства. Тамара объяснила, что, пока она сползет в яму, пока вскарабкается, сколько уйдет времени и много ли она успеет полить этой маленькой консервной банкой! А если ей дадут длинный шест и большую консервную банку, то она успеет полить весь огород вовремя и овощи уродятся. Начальство хотело свежих овощей, «рацпредложение» было принято, черпак сделан. Так всю весну Тамара и провела у этой выгребной ямы.
Но начальство хотело не только свежих овощей, начальство хотело и песен! Кто-то вспомнил, что давно не слышно Снегурочки, и Снегурочку вернули в бригаду художественной самодеятельности, но на Ракпас она больше не попала и Алю не видела, только иногда они переписывались.
Есть одно письмо, написанное Алей 19 июня 1943 года, но только другой Тамаре — Тамаре Сказченко. Адресовано оно в Архангельскую область — в Нянды, почтовый ящик 219/4. Это, видимо, так называемая «командировка» того же Севдорлага, ибо почтовый ящик тот же — 219.
«Дорогая Тамара! Очень была рада наконец получить от тебя весточку и узнать, где ты и что с тобой. Мы все часто тебя вспоминаем, особенно теперь, когда в цехе возобновилось производство зубного порошка и обмотка электропровода. Расскажу тебе наши новости: Тамара Сланская оказалась в Межоге, в сангородке. Ее поездка в Княжпогост окончилась вполне для нее благополучно, но на Ракпас вернуться не удалось, о чем она очень жалеет, так как оказалась, как и ты, бедненькая, в более тяжелых условиях. Мы с ней переписываемся… Муля все хлопочет обо мне, но на этот счет надежды у меня слабые, не такое сейчас время.
А вообще живем и работаем, как при тебе, все там же. Вот только старик Власов приказал долго жить. Шимолович актировали [155] . Паша Шевелева освободилась, уехала в Омск, вообще многие инвалиды освободились…»
Летом Аля находится еще на Ракпасе, а вот когда ее отправляют в штрафной лагерь, дальше на север, валить лес — установить не удалось. Ее, так же как и Тамару, вызвали в «хитрый домик» и так же предложили стать стукачкой. Выбор у опера был правильный — Тамара много ездила, ей много приходилось общаться с людьми, она привлекала к себе пением! Аля располагала людей своей душевностью, интеллектом, своим необычным обаянием, к ней люди тянулись.
155
Некоторых, кто был уже совсем неспособен работать, отпускали, но это зависело от статьи, по которой был осужден заключенный.
О пребывании ее на лесоповале в тайге известно очень мало. Можно привести выдержку из одного ее письма, написанного спустя много лет из Туруханска Борису Леонидовичу:
«…Однажды было так — осенним, беспросветно-противным днем мы шли тайгой, по болотам, тяжело прыгали усталыми ногами с кочки на кочку, тащили опостылевший, но необходимый скарб, и казалось, никогда в жизни не было ничего, кроме тайги и дождя, дождя и тайги. Ни одной горизонтальной линии, все по вертикали — и стволы и струи, ни неба, ни земли: небо — вода, земля — вода. Я не помню того, кто шел со мною радом — мы не присматривались друг к другу, мы, вероятно, казались совсем одинаковыми, все. На привале он достал из-за пазухи обернутую в грязную тряпицу горбушку хлеба, — ты ведь был в эвакуации и знаешь, что такое хлеб! — разломил ее пополам и стал есть, собирая крошки с колен, каждую крошку, потом напился водицы из-под коряги, уже спрятав горбушку опять за пазуху. Потом опять сел радом со мной, большой, грязный, мокрый, чужой, чуждый, равнодушный, глянул — молча полез за пазуху, достал хлеб, бережно развернул тряпочку и, сказав: «на, сестрица!», подал мне свою горбушку, а крошки с тряпки все до единой поклевал пальцем и в рот — сам был голоден. Вот и тогда, Борис, я тоже слов не нашла, кроме одного «спасибо», но и тогда мне сразу стало понятно, ясно, что в жизни есть, было и будет все, все — не только дождь и тайга. И что есть, было и будет небо над головой и земля под ногами…»
И еще запомнился мне рассказ Али о той поре… А рассказчица она была отличная и о лагерях всегда рассказывала с юмором, озорно, даже весело, и от этой ее веселости щемило сердце… Как-то на каком-то перегоне охранники втолкнули ее в теплушку, и она успела заметить только, что в теплушке одни мужчины, уголовники, они сидели на полу у топившейся печурки и, увидев ее, загоготали и стали выкрикивать всякую похабель. Она в ужасе отпрянула назад, но дверь за спиной задвинулась. Она стучала ногами, кулаками, требуя, чтобы ее выпустили, а поезд уже набирал ход… Она замерла, ожидая для себя самого худшего. А от печурки поднялся огромный детина и вразвалку направился к ней и, подойдя уже вплотную, вдруг хлопнул ее по плечу:
— Аллочка?! Так это ты? — и, обернувшись к гоготавшим уголовникам, крикнул: — Комсомольцы! Что я слышу — мат?! А в вагоне с нами едет женщина!..
Это был «главный вор» Севера Жора. А познакомилась Аля с ним при следующих обстоятельствах. Однажды уже почти под вечер, после тяжелого и мучительно дня, когда гнали ее через тайгу, по болотам, она наконец попала в барак, еле живая, и, взобравшись на верхние нары, сразу впала в полузабытье. Но к ней подскочила какая-то разбитная бабёнка, явно из уголовных, и спросила: «Как тебя зовут, девочка?» — «Аля». — «Аллочка? Будем знакомы». И, встав на нижние нары, доверительно шепнула: «Ты можешь мне оказать услугу?» — «Могу», — ответила полусонная Аля. Бабенка вытащила из-за пазухи сверток. «Спрячь это у себя, только никому, поняла?» Аля взяла сверток машинально и сунула себе за пазуху.
Через некоторое время за стенами барака раздался шум, топот ног, в барак ворвалась охрана. «Никто ни с места!» Начался обыск. Вспарывали матрасы, подушки, что-то искали, ругались. Уже в конце шмона они подошли к Але, которая лежала на верхних нарах, ничего не соображая, в полудреме. «Это новенькая, — сказала дежурная. — Ее только за пять минут до вас привели». Те махнули рукой и ушли. Барак долго шумел, обсуждали, кто и как мог обокрасть начальника лагеря и кассира. Потом уже ночью, когда Аля крепко спала, ее разбудила та самая бабенка. «Тихо, Аллочка, это я. Давай сверток обратно». Аля отдала. «Спасибо, Аллочка, ты человек!»