Скрещение судеб
Шрифт:
В его служебные обязанности входило хоронить писателей, и по этому поводу ходило много анекдотов. Мой приятель, например, уверял, что когда он захворал в Доме творчества и отдыхающий там Арий Давидович, по доброте своей, зашел к нему, то того чуть не хватил инфаркт! И только из-за суеверия он не сказал тому — еще рано! Приятель утверждал, что собственными глазами видел, как Арий Давидович исподтишка пятерней снял с него, лежащего, на всякий случай мерку, чтобы потом не тревожить вдову… А на Новодевичьем кладбище во время чьих-то похорон Катаев, остановившись у какого-то памятника, задумчиво сказал оказавшемуся рядом Арию Давидовичу:
— Какой красивый камень!
— Да? — многозначительно заметил тот. — Вам нравится?!..
И Катаев, чуть побледнев, отошел.
Несмотря на свой жизнерадостный румянец, не соответствующий погребальному обряду,
Вот этот Арий Давидович Ратницкий и нашел для Марины Ивановны комнату, и она помянула его добрым словом в своей тетради.
Он где-то случайно, краем уха зацепил, что кто-то уезжает на Север на два года и ему совершенно безразлично, будет ли жить в его квартире мать с сыном или муж с женой. И Арий Давидович разыскал того — «кого-то» и свел с ним Марину Ивановну, и Марине Ивановне оставалось только срочно раздобыть деньги, чтобы заплатить за год вперед, кажется, две с половиной тысячи!
Таня Ельницкая вспоминала, как пришла Марина Ивановна осенью разбирать корзину с книгами — ту, которую Лева Ельницкий и Тарасенков приволокли с улицы Герцена на Малый Николопесковский, как вынула она из сумки фартук, повязала его, чтобы не запылиться, и, сортируя книги — какие возьмет себе, какие пойдут на продажу — и куря папиросу за папиросой, рассказывала, как дорого обошлась ей комната и как занимала она деньги у всех, у кого только можно было занять.
Но сколь ни были малоимущими те, кто окружал Марину Ивановну, — нужную сумму денег она все же собрала и где-то в двадцатых числах сентября переехала по новому адресу [63] . После почти года скитальческой жизни она наконец обретает некую видимость оседлости: ее прописывают на Покровском бульваре, дом 14/5 в квартире 62 (последняя московская прописка!); правда, опять на чужой площади, правда, опять временно, но временность эта на сей раз имеет протяженность в два года.
63
Контракт с неким Б. И. Шукстом был подписан 21 сентября 1940 г.
ПЕРЕД ЛИЦОМ СТЫЛОГО ОКНА
Окно было большое, во всю стену, расчерченное на квадраты. Окно голое, без шторы, за окном бледное городское небо — седьмой этаж. Это было уже осенью на Покровском бульваре. Я пришла сюда впервые одна вскоре после переезда Марины Ивановны, пришла в качестве курьера от Тарасенкова: нужно было взять переводы стихов, кажется, для журнала «Знамя».
Конечно, точных адресов, где жила Марина Ивановна и где мы бывали у нее, я теперь бы уже не вспомнила и восстановить их смогла только по ее письмам и документам. А что касается Покровского бульвара, то тогда, в те годы, говорили: «Марина Ивановна живет на Чистых прудах; мы идем к Марине Ивановне на Чистые пруды», и гуляли мы с ней по бульвару у Чистых прудов, благо было это почти рядом с ее домом. И когда недавно я сказала Нине Гордон, с которой мы бывали тогда, в 1940–1941 годах, у Марины Ивановны, но не совпадали и даже не были знакомы, — что бывали-то мы у нее на Покровском бульваре, и уточнила адрес, то Нина стала спорить, утверждая, что это был вовсе не Покровский бульвар, а Чистые пруды и что она-то уж это отлично знает, ибо она работала в помещении кинотеатра «Колизей» и часто приходила к Марине Ивановне. Конечно, мы обе уже никогда бы не нашли того дома, но то, что подъезд был в глубине двора, и был лифт, и была узкая комната с огромным окном и две веревки, протянутые через комнату, — это мы отлично помнили и разошлись лишь в одном: мне казалось, что дверь была прямо напротив окна, а Нине — сбоку.
Я запомнила три стены, ЗаЯ запомнила три стены, четвертая — окно, зимой в белой наледи, все забитое снежным узором, в блестках, и от его искрящейся нарядности даже как-то в комнате становилось прибраннее… У окна четырехугольный обеденный стол, заваленный, заставленный чем ни попадя, и две длинные (а может, казались длинными!) стены к окну. Направо — половина Марины Ивановны, налево — Мурина. На половине Марины Ивановны ближе к столу, на чемоданах, на ящиках — жесткое — ее ложе, покрытое пледом; налево топчан — самая модная в те годы, самая дешевая мебель — пружинный матрас на четырех пеньках, это Мурино место. Полка с книгами, простая доска на веревках, на крюках приколочена к стене. На Муриной половине у входа горкой чемоданы и над чемоданами аккуратно, на плечиках, развешаны его костюмы. На стене Марины Ивановны впопыхах, кое-как зацеплена на крюках, на гвоздях ее одежда. Голая электрическая лампочка на шнуре свисает с потолка. И две веревки от стены к стене, и на этих веревках перекинуты тряпки, полотенца, вперемешку посудные, ручные, банные. Эти две веревки и делали комнату какой-то особенно нежилой, неуютной, некомнатой…
В тетради Марины Ивановны есть запись: «— перед лицом огромного синего стылого окна.
Я, кажется, больше всего в жизни любила — уют (securit'e) [64] . Он безвозвратно ушел из моей жизни…».
Тогда, в тот мой первый приход на Покровский бульвар Марина Ивановна подошла к столу и, отодвинув в сторону недопитое, недоеденное Муром за завтраком, и какой-то кулек с макаронами и еще с чем-то, и какие-то банки, склянки, сказала:
— Господи! Как я это все ненавижу!..
64
Защищенность, уверенность в завтрашнем дне ( фр.).
Она взяла с полки круглую небольшую тарелку с чернильницей, поставила на освободившееся место, окунула перо в чернила и стала считывать с машинки стихи. А я сидела рядом на стуле, уставившись в окно, за которым ничего не было, только серая муть. Я боялась оглянуться, боялась выдать свою растерянность и тоску от вида жилья-нежилья, комнаты-некомнаты, стола-нестола…
Мой письменный верный стол! Спасибо за то, что шел Со мною по всем путям. Меня охранял — как шрам. Мой письменный вьючный мул! Спасибо, что ног не гнул Под ношей, поклажу грез — Спасибо — что нес и нес…Не знаю, прочла ли Марина Ивановна что на моем лице или понимала, какое впечатление производит ее комната и стол при первом посещении, впрочем, не сомневаюсь, что ей было совершенно безразлично, что и на кого какое впечатление производит, — но почему-то, закончив считывать стихи и поглядев на меня, она сказала:
— Хорошо, что есть такой, а не треногий! Этот по крайней мере о четырех ногах, устойчивый.
«Мой письменный верный стол! Спасибо за то, что шел со мною по всем путям…» А между прочим, шел ли? И по всем ли путям? И этот гимн столу не являлся ли вожделенной мечтой именно о том исконно своем, незыблемом, ни с кем и ни с чем никогда не делимом письменном столе!?
Так будь же благословен — Лбом, локтем, узлом колен Испытанный, — как пила В грудь въевшийся — край стола!Край стола был… И на Покровском бульваре, и на Герцена, и в Голицыно, и во всех прочих ее бесприютных приютах. Но свой стол — везде ли, всегда ли?
«Стол должен быть — место незыблемое, чтобы со всем и от всего — к столу, вечно и верно — ждущему. (Так Макс возвращался в Коктебель)».
«С горечью думаю о том, что у самого посредственного фельетониста, даже не перечитывающего — что писал, есть письменный стол…».