Скрытые долины

Бакулин Алексей Анатольевич

— «Глаголица»?.. Это же такая древняя славянская азбука, да?

— Азбука — одно, а поэма — другое! Хотя между ними есть какая-то связь, — но я не очень-то понял… Поэма называется «Глаголица» потому что делится она не на главы, не на песни, а на глаголы… Но не только поэтому… Всё гораздо глубже… Ведь что такое Глагол с точки зрения тайного учения?.. Глагол — это…

— Ты лучше расскажи, о чём в поэме говорится?

В ответ на это Ньюкантри сделал умное лицо и вытащил из портфеля толстую пачку бумаги.

— Интересуешься? Вот, читай. Один из экземпляров перевода.

Я принялся рассеянно перебирать листы рукописи, а Олег тем временем продолжал рассказ.

Когда стихотворный перевод был готов, в Петербурге объявился некий Крымов — эмигрант, поменявший в своё время СССР на Израиль, Израиль на США, США на Новую Зеландию, Новую Зеландию на Францию и, наконец, Францию опять на Россию. Крымов пришёл к Нькантри в редакцию и приказал («Именно приказал, представляешь!»)

вернуть Золотой Жезл ему — законному владельцу, наследнику рода Шереметевых и Белосельских-Белозерских. Каким образом драгоценность из дома Шереметевых попала в Тунгусскую тайгу, Крымов объяснить отказался и Ньюкантри послал его по известному адресу. Крымов неожиданно растерял весь свой гонор и покорно отправился в указанном направлении.

— Но потом они начали мне звонить! Звонили и угрожали!..

— Кто — они? Разве Крымов был не один?

— Да это уже не Крымов!.. Как ты не понимаешь!.. Совсем другие люди!..

— Друзья Крымова?

— Какие друзья, что ты выдумываешь?! Бестолковый какой… Говорю тебе: совсем другие люди! Серьёзные! А Крымов — это так, букашка… А они звонят, и ещё такими голосами жлобскими, и такие, понимаешь, угрозы изуверские… Я после каждого звонка неделю отдышаться не мог…

Совсем перетрусив, Олег двинул на Апрашку, навестить грузчика-нелегала.

— Я думал: может он моим телохранителем станет… Или хоть научит меня, как быть… Прихожу, а мне говорят: «Нету такого!» — «Как нету? А где же он?» — «А в таком-то морге поищи: его завтра хоронить будут. Под грузовик попал на днях!»

Олежка сразу понял: такие люди, как лондонский нелегал, не попадают под грузовик случайно. Едва перебирая ногами от ужаса, он отправился домой, — и уже возле дома сам чуть не попал под тяжёлый чёрный внедорожник. Может быть, это было простым совпадением, — даже скорее всего, совпадением, но…

— Но я, как вернулся домой, сразу позвонил поэту… Ну, этому, который сделал стихотворный перевод… Звоню, слышу: жена рыдает, дети вопят!.. Повесился, — ты представляешь?!. Повесился поэт!.. Причём, где-то за городом, в лесу… Ну, думаю, всё ясно! Сбегал я в магазин, закупил продуктов на месяц, вернулся, дверь досками заколотил, окна шкафами загородил, телефон из розетки вырвал… Сижу, дрожу… Через месяц кончились продукты. И как на зло — воду на сутки отключили! Стал я потихоньку доски отдирать… Только нос наружу высунул, — смотрю, идут двое по лестнице — мрачные такие, здоровенные, руки в карманах, — и ко мне! Чуть меня кондратий не хватил. Как заору от ужаса — на все двенадцать этажей!.. Фу ты, вспомнить стыдно… А это Воробьёв с Пироговым оказались…

— Хорошо, Олег, — сказал я, одним глазом посматривая в рукопись. — А чего ради ты вцепился в этот золотой жезл? Ну отдай его, если так страшно… На что он тебе, в сущности? Жизнь-то дороже.

— Отдать?! — Ньюкантри отшатнулся от меня в негодовании, побледнел и широко раскрыл перекошенный рот. — Отдать?! Жди! Ещё чего?! Я что, на психа похож? Да делайте, что хотите!.. Да только через мой труп!.. Да хоть ешьте живьём!.. Дурак, это не такая вещь, которую отдают! Только вместе с головой, — никак иначе!

— Да голову-то жалко!..

— Жалко. А что делать? Не отдам, и всё тут. Найду на них управу. Нет безвыходных положений, есть отчаявшиеся люди! Сейчас у тебя отсижусь, а потом за границу: в Южную Америку, в Австралию, в ЮАР… Деньги есть… Пусть ищут по свету!

— А золотой жезл сейчас где? С собой? Ох, прости, нескромный вопрос…

— Да чего там — нескромный… Спрятан он в надёжном месте. Эти-то бумажки, — он ткнул пальцем в рукопись у меня на коленях, — эта-то макулатура никакого интереса для меня не представляет. Ни для меня, ни для них… Так, разве что для филологов, для любителей древности… А вот подлинный текст, подлинные письмена… Это, доложу я тебе, ценность! И она у меня спрятана. Хорошо спрятана. Не найдут. И золотой футляр, и первичную рукопись, — всё схоронил, надёжней некуда, уж можешь мне поверить…

Я понял, что Ньюкантри сейчас подробно объяснит мне, где находится его надёжный тайник, и испугался: зачем мне знать такие подробности?.. Ведь и в самом деле: меньше знаешь, крепче спишь. Я поспешил увести разговор в сторону:

— Ты бы мне рассказал вкратце, о чём эта поэма, а то читать такой кирпич…

— Да как тебе сказать, — Новосёлов вздохнул. — Видишь ли, несколько миллионов лет тому назад, когда человеческая цивилизация переживала переход из Круга Змеи в Круг Кита, возникла очень интересная культура, — не народ и не государство, а некая общность людей, обладающих Межзвёздным Знанием…

Я немедленно отключился. Ньюкантри ещё долго бубнил что-то, делал академические жесты, хмурил брови, выпячивал нижнюю губу, а я украдкой смотрел за окно в гущу сырого придорожного леса, в солнечные берёзы позднего сентября, в поля, заросшие корявым кустарником, ограждённые по линии горизонта плотной стеной тяжких синих туч. Над Ленинградской областью сгущался сумрак, — старый, добрый новосёловский сумрак, тот самый, которому Олег посвятил свой знаменитый журнал. Наш автобус на страшной скорости

уходил в этот сумрак, всё глубже погружался в его пучины, плыл в нём, словно подводная лодка или кит, украшенный фосфорическими огнями. Я включил фонарик над головой и принялся читать рукопись, — не сначала, а откуда пришлось.

ГЛАГОЛ ВОСЬМОЙ. УНА ПЛАЧЕТ

Уна устала — Горькая ноша, Тяжкое чрево… Правит чёлном, Скитается по морю, Одна средь моря, И парус рвётся, И руль ломается, Но горше всего — Тяжкое чрево. Я иду по морю, От берега к берегу, От рода к роду, От дома к дому: Пустите Уну, Дайте согреться, Дайте напиться, Дайте покоя Тяжкому чреву. Никто не слышит, Никто не впустит: «Ты не наша, ты чужая, Ни отца, ни матери, Ни сестёр, ни братьев, — Ты их бросила, Дом родной Предала навеки. Где дом твой, где муж твой? Зачем чужого Ты захотела? Чужой муж — чужая судьба, Своей судьбы Не будет отныне. Одно лишь твоё — Тяжкое чрево». Гонят Уну — Никто не хочет Похитительницу Чужого мужа Приютить, согреть, Дать отдых в скитаниях, Помочь разродиться Тяжкому чреву. Была я девой, Меня любили Отец с матерью, Братья с сёстрами. Была я девой, Душою живою, Все любовались Прекрасным ликом, Стройным станом, — Что же ныне? Душа и тело — Куда девались? Кому достались? Мне лишь осталось Тяжкое чрево. Я — это чрево, Уны не стало, Не стало дочери У отца с матерью, Не стало возлюбленной У любимого, Живёт на свете Лишь тяжкое чрево. Любимый мой! Пред сильными сильный, Пред добрыми добрый, Зачем ты бросил Бедную Уну, Зачем вернулся К старому дому? Нет сил моих Нести эту тяжесть. О ты, во чреве моём живущий! Зачем ты мучаешь Бедную Уну? Кто ты, откуда ты? Неужели мой сын? Сын — это радость, Сын — это помощь, Сын — любовь, Сын — надежда, Но где же всё это? Тяжкое чрево, Тяжкое чрево — И ничего больше. О, мой отец, Морской владыка! Недаром учил ты Бедную Уну Править чёлном, Ходить по морю В любую погоду. Я сяду в лодку, Расправлю парус, Поставлю руль: Несите, волны, Бедную Уну, — От края моря, до края моря, на юг, на север, на восток, на запад… Быть может, встретится Крошечный остров, Который отныне Станет мне домом…