Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век
Шрифт:
Не смею вмешиваться в спор двух бывших друзей, Наймана и Ардова, или приятелей по поколению, Кузьминского и Гандлевского.
Хочу лишь сказать, что буквально через номер после «Б. Б. и др.» «Новый мир» печатает очередные ответвления «Легендарной Ордынки» Михаила Ардова (1998, № 1), где Ардов упрочивает свой собственный миф. Что совершенно ничему не противоречит и, более того, — соответствует жанру.
Словесный артистизм (известно, что тот же Довлатов ставил вполне жесткие формально-стилевые задачи в своих как бы незатейливых текстах) унаследован «новым реализмом», развившимся в лоне ПМ, от самого ПМ, но преображен иным значением и смыслом, вновь открываемыми ценностями.
Соединение стилевых уроков ПМ с восстановлением утраченных смыслов и ценностей, с отказом от отказа(эдакий «минус на минус»), отказом от цинического антигуманизма, от «цветов зла», в результате чего и распространилась неосентименталистская прелесть, можно видеть и у других авторов, вообще и отродясь никакого, кроме как наблюдательного,
Я имею в виду Олега Ермакова, Дмитрия Бакина, Алексея Слаповского, Марину Вишневецкую, Владимира Березина, Андрея Дмитриева. И некоторых других.
Материал и повод к высказыванию у Олега Ермакова не предполагали никакой литературной «игры». Самые солидные журналы распахнули для него двери, критика была доброжелательна, отметив приход в литературу сильного и свежего дарования, равно далекого и от почвенничества, и от изысков «соседей по поколению». Афганские рассказы были написаны жесткой и крепкой рукой, язык их был — ясным и свободным от стереотипов и клише, характеры — неожиданными, сюжеты — странными. После хорошо принятых критикой рассказов Ермаков, ведущий закрытый образ жизни, не участвующий в окололитературной «тусовке», не дающий интервью, не появляющийся перед публикой (что тоже отличает его от отечественного постмодерниста — с его имиджем, артистическими хэппенингами, опорой не на текст, а на поведение, главными характеристиками которого являются эпатаж и скандал), в течение нескольких лет пишет роман «Знак Зверя». В романе сочетается «афганский реализм» со стремлением если не решить, то, по крайней мере, поставить крупные мировоззренческие, онтологические проблемы. Главными действующими лицами становятся не только гибнущие напрасно солдаты, лейтенанты, афганцы. Главным действующим лицом становится само мироздание: Небо, Пустыня, Солнце. То есть — Космос. Космос — не родной, а чужой, — хотя и притягателен для человека, но и враждебен ему. Вторжение в чужой Космос, инициация войны рассматриваются не только и не столько как политическая акция, но как потрясение основ мироздания. Сюжет в «Знаке Зверя» — преодоление зла через гибельное для человека испытание. Здесь если и реализм, то тот, который у Достоевского заслужил название фантастического: Бог и Дьявол борются, а поле битвы — сердца людей. При этом и пейзаж, и портрет несут у Ермакова и реальный, и ирреальный смысл: желанная для многих из молодых военных молодая «девушка с косой» —еще и смерть,а пейзаж с солнцем, заходящим в пустыне, окрашен в апокалиптические тона.
Следующие тексты Ермакова — менее масштабны, но тоже метафоричны; и, наконец, последняя книга «Свирель Вселенной», как ясно уже из названий, тоже имеет отчетливый привкус метафоры. Этот метод можно так и назвать — трансметареализмом,ибо метафоричность пронизывает все уровни текста Ермакова и в «Транссибирской пасторали», и в «Единороге» (соответственно — вторая часть задуманного романа-триптиха)*.
Если парадоксальный постмодернистский художественный мир состоит из цени железно организованных и соответствующих друг другу, тщательно срифмованных случайностей, то в трансметареализме Ермакова нет места случайностям. Если героя зовут Даниил, как героя последних двух вещей, первой и второй частей «Свирели Вселенной», то будьте уверены, что в своем странничестве он столкнется с тем, с чем сталкивался в библейские времена пророк Даниил, только в современном, «уменьшенном» виде (фамилия Даниила тоже неслучайна — Меньшиков).
В творческом поведении и литературной стратегии москвича Дмитрия Бакина, ровесника Олега Ермакова, читаются сходные линии, — в отличие от других, «постмодернистских» соседей по поколению он не только совершенно не бывает на публике (даже за «Ангибукером» на торжественный обед и за чеком пришла его жена), нигде ни разу не появилось не только его интервью (или высказывание, суждение по какому-либо поводу), но даже фотография не была опубликована — ни в одной из двух книжек (последняя зато была украшена особой лентой с издательской надписью: «В России появился новый замечательный мастер»). В прозе Бакина, неофициально признанной (и отмеченной премией Андрея Белого — в один рубль) андеграундом еще во времена ранней перестройки, сложилась своя система поэтики: на протяжении рассказа (Бакин пишет пока только рассказы) медленно, с усилием и последующим
В период возникновения и деградации постмодернизма в России не исчезала, а наоборот, находилась в центре дискуссионного обсуждения сама русская литература, проблематичность ее настоящего и будущего. Умерла — не умерла. Дышит — не дышит. Уже кончилась — или еще продолжается. Деятельность постмодернистов рассматривалась частью критики (например, И. Золотусским, П. Басинским, А. Немзером, Л. Архангельским) как нигилистическая — но отношению к традициям русской литературы в целом. Русской литературы, которую надо было сохранить. И — охранять от злодеев-потрошителей. В качестве спасителей выдвигались разные кандидатуры, разные списки: разумеется, В. Астафьев, Б. Екимов, М. Кураев от Золотусского; А. Варламов, О. Павлов — от П. Басинского; А. Слаповский, П. Алешковский, А. Дмитриев — от Немзера и Архангельского.
Русская литература продолжила свою традицию, но, как всегда, неожиданно, своенравно.
Что касается В. Астафьева и Б. Екимова, то это в высшей степени уважаемые писатели с консервативной поэтикой, уже вряд ли применимой кем-нибудь еще: «Как чиста нынче высокая синь, освеженная прохладным северным ветром… белейшие облака плывут и плывут, медленно, неторопливо, как и положено кораблям воздушным. Солнечный жар легок. Зелень листвы сочна. Плещет листва под ветром, играет, слепя, солнечными бликами». Это — начало повествования. А вот и финал: «Вот он, последний мой вечер. Скорые осенние сумерки. Густая тьма, а потом — вовсе мрак кромешный, ночной. На земле в двух шагах ничего не видать. Зато небо — в сияющих звездных огнях и серебряном дыме. С каждым часом все ярче, спелее небесная зернь. Кажется, что двор наш и дом поднимаются от земной тверди и тьмы. Выше и выше. И вот уже рядом огни небесные и синие небесные воды. Скоро, скоро, мой старый дом, и нам уплыть туда, в странствие вечное». Сравним одушевляющую природу и возводящую ее «синь» к религиозному началу фразеологию Екимова с прозой трансметареалиста Бакина (первая фраза рассказа «Сын дерева»: «Первым родился — первый, вторым родился — второй, третьим родился — мертвый»). Очевидна резкая грань между гармонической триадой «человек — природа — Бог» у Екимова и проблематично-трагическим видением жизни и смерти у Бакина.
Пишущие сегодня о новом этане реализма критики сосредоточивают внимание на содержательнойстороне прозы.
В центре дискуссии «Современная проза — глазами прозаиков», за «круглым столом» «Вопросов литературы» (1996, № 1) собравшей вовсе не похожих друг на друга писателей — Л. Варламова, И. Яркевича, О. Павлова, В. Попова, М. Кураева, В. Шарова, Е. Радова, П. Алешковского, П. Садур, Л. Улицкую, М. Холмогорова, находилась именно проблема: что же такое реализм? Ответ: «родилась потребность не в правде, на чем росла литература, а в истине» (О. Павлов). «Выброс» нового, как всегда это бывает, обеспечен новой поэтикой, и трансметареализм Бакина, Ермакова, Дмитриева, Маканина отличается от реализма эпигонского не только «поисками истины», но и особой художественной стратегией (интересно, что вышеперечисленные авторы вовсе не демонстрируют свое, скажем так, «братство» но поэтике, напротив: О. Павлов подверг беспощадной критике рассказ В. Маканина «Кавказский пленный» как конъюнктурный). Экзистенциальное отчаяние, напряженность чувств, интенсивность страданий? Да, конечно. Но еще и обязательное и необходимое слияние, по крайней мере, трех качественных характеристик:
— развертывание текста как единой многоуровневой метафоры;
— интеллектуализация эмоциональной рефлексии;
— проблематизация «проклятых вопросов» русской классики (например, вариации ответов на «достоевский» вопрос о спасении мира красотой).
Преодолевая постмодернистскую ситуацию, трансметареализм вбирает то, что наработано постмодернистами, — интертекстуальность, гротеск, иронию. Только подчиняет все эти усвоенные и переваренные элементы сверхзадаче — как это делает Владимир Маканин в «Андеграунде».
И еще одно дополнение.
Литература трансметареализма по читательскому спросу проигрывает двум ветвям современной словесности: беллетристике масскульта (что естественно) с ее опорой на реальные ежедневные события, на милицейский протокол, на газету, и «литературе существования», работающей на грани риска, самоубийства, самоотмены литературы. И та и другая ветвь более других жизнеспособны — они имеют четкую референтную поддержку, востребованы все еще читающей публикой. Сюжета, утешения, справедливости, развлечения, моделей поведения, которым хочется подражать, — вот каким ожиданиям отвечает литература массовая. Глубины сознания, откровенности, человечности, достоверности — вот чего хочет сегодня читатель «литературы существования». И та и другая — не соперницы. Они уже сосуществуют — и будут сосуществовать и дальше. Трансметареализм доказывает продуктивность «третьего» пути.