Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век
Шрифт:
Шестидесятнический миф быстро разрушился, развалился — именно потому, что не имел подпитки, а основание-фундамент обнаружило хрупкость «кирпича», связанного гак или иначе с «разрешенным» поведением.
Даже «метрОпольский» миф не оказался долгожителем. Во-первых, он изначально был подточен древоточцем неравноценного исполнения (вернее, неисполнения) взятых на себя участниками обязательств; во-вторых, стремительным переходом части группы в новую номенклатуру.
Сугубо частный миф? Что ж, и это возможно: созданием такого мифа частной жизни и увенчалась поэзия Тимура Кибирова (жена Лена, дочь Саша Запоева, станция Коньково, окрестности Перхушкова). Параллельным путем создает свой поэтический миф Михаил Кукин, в стихах которого
Проверим поэзией. В случае с прозой Иосифа Бродского или Анатолия Наймана она, безусловно, работает; в прозе младомемуаристов, озабоченных созданием мифологии местного значения, она и не ночевала.
Аналогичным образом обстоит дело и с различением реалистов, «упертых» в «Стену плача», служение традиции, по сути — эпигонов великой русской прозы, — и тех, кого можно отнести к трансметареалистам, свободно разворачивающим на протяжении текста разветвленную метафору небытия.
Она направлена не на созидание, а на сокрушение мифа.
В «Пушкинском доме» Битов выстраивает многоуровневую метафору русской культуры — в условиях понятно какого режима; метафору дома — в том числе и дома этой самой культуры, то есть самой России, — чтобы в конце концов ее выдуло вместе с мусором с пустой площади в ненастный ноябрьский денек.
Во всех книгах своей «Империи» Битов долго складывает возможный вариант культурного сосуществования и инонационального восхищения, любви к тому, что запрещено любить имперскому человеку, — и рушит все свое здание невозможностью преодоления исторической гравитации.
Юрий Буйда в романе «Борис и Глеб» втягивает в котел исторической фантазии вероятные и невероятные варианты развития России и предназначения человека — и не оставляет, в конце концов, камня на камне от мифа о братской, святой, «борисоглебской» цивилизации.
Счастье было так возможно, так близко… нет, не так: миф был возможен и близок. Но хрупкая и мерцающая красота мифа погибает, обрушиваясь в бездну, — как в «Знаке Зверя» Олега Ермакова. Не будем о справедливости — «Life is unfair», как говорят американцы, так и «Literature is unfair»[28]. Сокрушая миф, писатель вовсе не покушается на историческую правду: андеграунд не совсем таков, как у Маканина в одноименном романе, и вряд ли в нарушившем все христианские заповеди «старом графомане», читающем Хайдеггера, правда, не в подлиннике, а в бибихинском переводе, андеграунд признает одного из своих.
Литература трансметареализма не только безыллюзорна — вернув человеку человеческое, выстроив миф и сокрушив его, она не оставляет надежды.
Преодолевшие постмодернизм уже не забавляются игрой, даже самой мрачной. Расчлененка Владимира Сорокина, кощунства Виктора Ерофеева, насекомоядие Виктора Пелевина или страхолюдие Дмитрия Липскерова представляются в сравнении с ними детскими развлечениями, компьютерными выдумками, посмеявшись над которыми, хорошо выпить ирландского нива в ночном клубе с девушкой. Маскарад окончен. Здесь гасят не свет, а взгляд.
1998
Бандерша и сутенер
Роман литературы с идеологией: кризис жанра
1
Сумятица
В контексте темы «литература и идеология» современный анекдот практически отсутствует. Вымер как мамонт. Расцвет идеологического анекдота выпал на самые нехорошие годы — когда за этот анекдот полагалось пять лет строгого режима. Как только стало можно,так анекдоты по мотивам идеологии и политики сменились совсем иными историями. Идеологию из анекдотов вымыли новые сюжетообразующие элементы — например, быт «новых русских».
Ну, анекдот — это, так сказать, низшая, хотя и очень показательная ступень литературного слова. Поднимемся чуть выше этажом — на эстраду, обратимся к разработкам анекдотчиков профессиональных. Картина та же самая: идеологическими подковырками нас не балуют. Против властей не бунтуют, — но и против тех, кто против властей, тоже не выступают. Предметы осмеяния чаще всего — деньги и похоть. Иногда к ним присоединяется повсеместно распространенный идиотизм нашей жизни — правда, на фоне всевозрастающей глупости самой эстрады малозаметный.
Время, когда идеология, вернее, сшибкаотчетливых и ясно проявленных идеологий занимала горячие умы современников, миновало: идеология (идеологии) стала скорее подчиненной, нежели ведущей, и в большой политической игре. Вяло объединяются и разъединяются парламентские фракции, Дума цинично работает как машина для голосования. Идеологической усталостью общества можно объяснить малоуспешное продвижение честного «Яблока». Равнодушие к идеологии сказывается на никакой идейной платформе «Единства». Полным идеологическим сумбуром отличается КПРФ, соединяющая национализм с особо препарированным православием и коммунистической догмой.
Возникает устойчивое впечатление, что общество постигла идейная импотенция. Ежели мусульманин раз в четыре месяца не переступит порог спальни своей жены, то она, по законам Корана, имеет право покинуть обессилевшего супруга.
Идеи, как известно, движут миром. И в поисках чудотворной «виагры» общество готово пойти аж к экзотическим источникам — включая идеологов радикальных.
Причина идейной заторможенности, неразборчивости или даже импотенции в общем-то очевидна.
Импотенция возникла на фоне шока — репутация идей, на которые с невиданным энтузиазмом откликнулось мыслящее сообщество в конце 80-х, оказалась подпорчена, если не опорочена, их реализацией.
Воплощение идей в жизнь было безобразно болезненным.
У прекрасной идеи обнаружилось отвратительное лицо.
Говорить об этом прямо — особенно тем, кто эту идею (идеи) развивал и поддерживал, — как-то стыдно. Говорить, себя и других обманывая, — подло. Лучше уж молчать.
Отсюда — и импотенция, красиво называемая кризисом идеи.
«Вот все говорят: Кремль, Кремль…»
Так и сейчас: все повторяют — идея, национальная идея… (Уговаривают себя, что можно сесть рядком, поднатужиться, да и выродить ее. На самом деле с таких потуг организм выделит не идею, а противоположный продукт. Целый год большая команда умников-советников трудилась в поте лица своего над созданием национальной идеи, но так ничего на свет и не произвела, кроме оклада-жалованья — для себя.) Мол, была же она у России! Поминают уваровскую триаду: но ведь то была, братцы, не национальная, а го-су-дарственная идея!