Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век

Иванова Наталья Борисовна

Малоудавшейся попыткой написать новых «Бесов» стал памфлет (а но моему определению, пасквиль) Александра Иванченко «Купание красного коня» («Урал», 1999, № 12). Текст, созданный дрожащими от раздражения (гнева, ярости и т. д.) руками, представляет собою имитацию развернутой рецензии на роман об идеологическом поведении литераторов 90-х, а его эмоциональной подоплекой стало чувство глубокого идейного и человеческого омерзения, испытываемое желчным автором равно ко всем, легко определяемым или дешифруемым персонажам — как левым, так и правым, принадлежащим к любому из лагерей и входящим в любую из литературно-политических группировок. Все в политической и литературной жизни 90-х Иванченко глубоко ненавистно — и поведение либералов вроде Магнуса Магнуса (читай — Евтушенко), и поведение консерваторов (вроде Канаева — читай Куняева). Нет у него никакого снисхождения ни к Солженицыну,

ни к Черниченко (более чем привычная и легкая мишень — его высказывание в ночь с 3 на 4 октября «Раздавите гадину»). Но, собственно, претензии мои сводятся не к перебору негативных эмоций, а к общей картине — странно, что на мерзкой литературной помойке мог вырасти столь дивный, чистый цветок, как автор.

Возникает устойчивое впечатление, что новых «Бесов» пытается написать не новый Достоевский, а кто-то из самих «бесов»: то Вощанов, то Коржаков… Новый «Бобок» с его «заголимся и обнажимся» пишут В. Топоров, Д. Асланова, М. Арбатова… Поле литературных возможностей для писателей-идеологов огромно — свободное дело сочинить и новые «Мертвые души» какому-нибудь Чичикову Павлу Ивановичу — отчего нет! Общество и это купит и с удовольствием скушает: были бы подробности, желательно — пооткровеннее. А еще лучше, если Чичиков, скупщик мертвых душ, закажет еженедельный телесериал о градоначальнике — никакой литературе, даже такой изысканной, какая выходит из-под пера Иванченко, до притягательности сюжетов Доренко не допрыгнуть. Такому искусству новой идеологической литературе, как говорил еще один литератор, учиться, учиться и учиться. У Доренко, кстати, ни первичных признаков какой-либо идеологии, ни вторичных не наблюдается. Что же до господ литераторов, то чаще всего получается так, что, возмущенные якобы ангажированностью литераторов, разделяющих либерально-демократическую идеологию, они переступают в качестве противоядия заветный порог другой идеологической территории, объясняя это кто подлинной приверженностью христианству (как М. Розанова), кто стремлением очеловечить варваров (Л. Аннинский), а кто просто-напросто своим авантюрным характером. Кончается это чаще всего конфузом — так, В. Топоров после своих «путешествий» по изданиям известного толка прибился к совсем уж дохлой и бессмысленной «Новой России» (бывший «Советский Союз», редактор — любимец Ф. Кузнецова и В. Болдина посредственный драматург А. Мишарин, которого — вот наша эстетическая и идейная путаница и неразбериха — в «ЛГ» сегодня бойкий рецензент уподобляет… Чехову и Сухово-Кобылину). Отвращение к либеральным идеям приводит и в «прохановский» стан тех литераторов, демократов в прошлом, которые с утроенной энергией пропагандируют идеологию коммунистическую (А. Зиновьев). Чудны дела Твои, Господи! Впрочем, повышенная идейная озабоченность, зацикленность на идеологии — опасная вещь: говорил же Иосиф Бродский, что после коммунистов больше всего ненавидит антикоммунистов.

Итак, жанр «серьезного» идеологического романа, жадно востребованный читателем во второй половине 80-х, продолжает культивироваться лишь на страницах «патриотических» изданий. Если же он реанимируется на другой стороне литературного поля, то исключительно в подвиде пародийного. Идеология уходит из словесности, — но не уходит ли она из нашей действительности, оставляя на своих руинах рудименты в фигурах, скажем так, не совсем адекватных этой самой реальности? Разочарованное равнодушие общества к идеологии, остывание к прокламируемым идеям, цинизм, восторжествовавший во многих областях нашей жизни, связаны не столько с исчерпанностью набора предлагаемых обществу идей, сколько с неуспехом их реализации. Остыла к идеологии и литература — до поры ли, до времени или навсегда, не берусь сказать. Были в истории русской словесности периоды идеологической ангажированности, себя исчерпавшие, — но сама работа поиска новых идей и смыслов, работа сознания и самосознания не останавливалась. Хочется надеяться, что компрометация идеологических постулатов — отнюдь не конец идеи, а самоотрицание — не конец мысли и даже не туник, а этап.

«Козьей мордой луна…»

В окрестностях Букера

Вот и настиг юбилей — десять лет, как Букер импортирован в Россию.

Помню первый телефонный звонок из какого-то неведомого мне тогда Британского совета — с информацией об идее частной, да еще иностранной премии (кого бы я могла рекомендовать в номинаторы?), а также о желании сэра Майкла Кейна со мною встретиться. На мое изумление чисто английским, островным изумлением ответила телефонная трубка (милый женский голос с явно британским

акцентом): как это мне удалось дожить до зрелых лет, ничего не зная о Букере?..

Титул произвел впечатление. Его носитель — вдвойне.

Мы встретились в грузинском ресторане неподалеку от Новодевичьего монастыря. Сэр Майкл Кейн был остроумен, к предложениям открыт, полон энергии и интереса ко всему, что происходит у нас в литературе.

Неудивительно, что из его энергии и остроумия произошло то, что произошло.

Механизм известен. Весной — номинация, то бишь выдвижение. Летом — упорное чтение членами жюри, в котором оказалась ваша покорная слуга, выдвинутых на соискание премии романов. К исходу лета — объявление длинного списка (в этом году комитет передал жюри право самостоятельно отсеивать книги из списка всех представленных — прежде всего по формальным, но, если все члены жюри единодушны в оценке, то и по содержательным принципам). Осенью — пресс-конференция с сообщением о коротком списке (шорт-листе). Лауреат — «стрелец»: рождается к зиме.

Решения букеровского жюри, почти без исключений, каждый год подвергаются разносу. С той или иной стороны.

Премия — несмотря на множество возникших рядом и вокруг — живет; сражения журналистов и критиков по поводу ее соискателей и решений жюри яростные, за десять лет награждена уже целая толпа народу — писателей, входящих в заветные «шестерки», то бишь финалы, накопилось около шестидесяти (некоторые, как Слаповский или Улицкая, например, не раз выходили на финишную прямую).

Задумаемся: около шестидесяти романов признаны достойнейшими. И все это добросовестно прочитано членами жюри — в этом качестве перебывало полсотни уважаемых, замечательных, выдающихся в нашей стране (и за ее пределами) людей — поэтов, артистов, художников, режиссеров; наконец, критиков…

Итог. Председатель первого букеровского жюри в России Алла Латынина пишет статью «Сумерки литературы» («ЛГ», 2001, 21 ноября). Обводит печальным взглядом и поименно скептически оценивает всех лауреатов, с тоскою спрашивая себя и нас: и это все, о чем мы спорили?., да и где книги-то, эти романы, кто сейчас возьмется их перечитать?..[29]

Приговор суровый — не себе, не членам жюри, может быть кое-что и просмотревшим, может быть и не но правильному пути премию запустившим. Помню почти единодушное литкритическое разочарование в решении именно первогожюри — почему не «Время ночь» Петрушевской? Если уж что выжило, и перечитывается, и переиздается, так именно этот компактный роман, — нет, приговор всей отечественной, так называемой серьезнойлитературе — она виновата, она упустила, она забыла читателя. А тому что! — встал, отряхнулся и ушел к другой. К массовой.

И действительно — впечатляют даже и не раскинутые бойкими торговцами лотки, а, скажем, посещение московского «Дома книги» на Новом Арбате или «Библиоглобуса» на Мясницкой. Авторы массолита, в отличие от авторов серьезных, «букероемких», которые хорошо, если одну повесть за три года сочинят, — чрезвычайно продуктивны: полки уставлены томами и сериями их сочинений, активно раскупаемыми бодрыми читателями.

Правда, должна сказать, что в последнее время и там, где выставлена современная качественнаяпроза, не протолкнуться.

…В конкретных оценках романов-букероносцев можно во многих случаях согласиться с Латыниной. Но в оценке всего литературного десятилетия как сумеречного —сомневаюсь. (Кстати, забавная вещь: современную русскую словесность приговариваютна страницах «ЛГ» примерно каждое десятилетие! Десять лет тому назад Вик. Ерофеев в «Поминках по советской литературе» приговорилк высшей мере не только официоз, что было бы понятно, но и либералов, и деревенщиков,так называемый реализмвообще, расчищая территорию для себя и своих; но оказалось, что, в конце концов, суд присяжных — прежде всего самих писателей — приговор не утвердил)[30].

Не решениями уважаемого жюри измеряется литература, движущаяся самостоятельно, независимо, стихийно, как стихиен и от жюри независим появляющийся новый талант.

Но сами букеровские решения всегда симптоматичны.

Да, симптоматичны для состояния литературы, ее тонуса и «температуры». Но симптоматичен и сам «инструмент» — решения показывают состояние измерительного прибора (жюри представляет определенный годовой срез вкусов и предпочтений культурного сообщества).

Капля литературной крови, взятая на анализ. А в лаборатории кто?