Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век
Шрифт:
Чудаков.«Внятная» (определение данного текста букероносцем Владимовым) проза. Обращенная к каждому интеллигентному читателю. Вырастающая из теплых детских воспоминаний. Продолжающая известную традицию нашей словесности. Для тех, кто предпочитает вымыслу мемуары, здесь есть еще одно дополнительное качество: насыщающего знания о прошлом. Чтение «с пользой для ума», как говорится в одной рекламе, а не только с пользой для сердца. Или наоборот: для сердца, а не только для ума.
В своем первом прозаическом опыте Александр Чудаков, может быть, и не очень профессионален как прозаик: в тексте имени «Антон» (протагонист) постоянно мешают «я», «наше», «мы» — автор как будто сбивается с беллетристического языка на мемуар. Досадное упущение (а может, нарочитый авторский прием? тогда
Найман.Тщательно расшитое «чужим словом» умное авторское повествование, интеллектуальное «нет» уходящей реальности, удавшаяся попытка победить жестокое время, неумолимо забирающее — отбирающее — лучших и старших, старших и лучших. Соединение жанра интервью с жанром воспоминаний, жанром авантюрной повести и жанром историко-филологического расследования (рецензию — «Роман-интервью» — я уже опубликовала в «Знамени», 2001, № 12; от мнения своего не отказываюсь). В повествовании убраны авторские когти, зубы, отсутствует желчь — всего этого с лихвой хватило в следующем наймановском тексте, памфлетной пьесе, опубликованной журналом «Октябрь» в конце года (№ 10). Вспоминается известный анекдот о скорпионе.
Двойники и тройчатки, зеркала и Зазеркалье, отражение судеб и низвержение человеков — много чего есть в этом наймановском повествовании. Глаз у автора цепкий, слог ясный, язык точный. Что отсутствует? Да, как и у Чудакова, отсутствует все то, что обильно лезло из нсевдороманов, представленных на Букера. Хотя, конечно же, по формальным признакам отсеянные — гораздо в большей степени романы,в отличие от «промежуточных» (термин Л. Я. Гинзбург) по форме сочинений Наймана и Чудакова. Вспоминается одно из нашумевших букеровских решений — с Андреем Сергеевым, получившим премию за роман — совсем не за роман, — а за заметки-записки. Но по сравнению с А. Сергеевым наши авторы ближе к роману, если понимать его традиционно: у них есть и главный герой, и его судьба (в качестве сюжета), и естественная этой судьбы развязка, о которой читатель знает с самого начала.
Дело здесь не в окончательном решении жюри — мол, кто победит, тот и романист, — вовсе нет. Дело в жанровой тенденции, настойчиво оперирующей с реальностью поверх вымысла.
Маленькое отступление.
В октябре но приглашению университета Сорбонны я была в Париже, и одна из моих лекций, на которую пришли не только студенты-аспиранты, но и преподаватели-профессора, была посвящена тенденциям развития современной прозы. После того как на столе у меня выстроились томики разных серий, разных издательств, прозвучал удивленный вопрос: а что, русские издатели не знают, что художественно-интеллектуальную прозу противопоказано издавать с цветной обложкой? Что именно и только шрифт (в крайнем случае, художественная фотография) свидетельствует о том, что перед читателем серьезная — настоящая — проза?
Отечественные издатели еще до такого изыска не дошли. Но отечественные писатели действительно стараются тщательно обходить легкие пути беллетристики, углубляясь в историю, семейный и несемейный архив, погружаясь в свои и чужие воспоминания, занимаясь реконструкцией судеб и событий. И все это — в рамках единственной жанровой «романной» премии Букер…
Толстая.Литературная критика резко, полярно разделила мнения по поводу «Кыси». Половина — угрожает, что, если «Кысь» получит премию, она, критика, этого решения жюри не простит: роман «вторичный», «суррогат»,
Я высказалась по поводу книги Татьяны Толстой еще до Букера и еще до включения в члены жюри (см. рецензию «А птицу Паулинизрубить на каклеты».«Знамя», 2001, № 3), так что на меня нынешняя битва/схватка толстовцев с антитолстовцами воздействия не оказывает. Но поскольку я сейчас, здесь не оценки раздаю, а пытаюсь из сложившегося в результате непростых обсуждений жюри вытащить тенденцию и направление прозы, ее жанровых и прочих поисков, то о романе Толстой скажу, что эта антиутопия повенчана не только с гневной публицистикой (сам жанр антиутопии с публицистикой всегда повенчан), но и с лесковской сказовой стилистикой. В этом — и парадокс, и свежесть сочинения Татьяны Толстой. Собственно, антиутопия всегда изначально является жанром умозрительным, интеллектуально-изобретательным, головным. Толстая разрушила жанр — внедрением в него слова-узорочья, артистичным слогом и стилем, унаследованным совсем из другой русской литературной традиции — от сказки до Лескова, от Лескова до Ремизова, от Ремизова до, извините, Белова с Личутиным.
«В воздухе пахнет Толстой — триумфом имитации», заключил свою статью о букеровских сюжетах «Окысление» Андрей Немзер. Пахнет. Но, поспорю с коллегой, само сочинение Толстой — не триумф имитации, а сюжет сочетания несочетаемых, казалось бы, традиций. Конечно, сам messageсего сочинения нам может показаться не очень симпатичным и приятным: мол, продолжаем жить в заштатном/провинциальном/убогом Федор-Кузьмичске, питаемся мышами, боимся кыси, дрожим от всяческих страхов. А кысь — это Русь и есть. Спасти от страхов может только пушкин — вот его из бревна и строгают отдельные светлые личности, а потом и их, и Пушкина сжигают на площадях. Неприятно читать! А уж жить… В отличие от «Мглы» Чудакова, вовлекающей читателя в сердечную ауру повествования, Толстая играет с текстом, его message'M и читателем в кошки-мышки, и — цап его! в смысле — читателя! когтем за сердечную-то струну… тут отношение к тексту как к артистичной поделке и прекратится.
Но ведь нужно быть объективным…
А может, и не нужно?
Черчесов.Совсем наоборот: ни тебе сказки, ни антиутопии, ни воспоминаний, ни интервью. Как будто не было никакого non-fiction и его модного влияния на современную художественную прозу. У прозы Черчесова, при всей ее кавказской экзотичности, — западные корни. Это мифологическая серьезная проза, без «игры», без иронии постмодернистской выделки. Автор захвачен двумя силовыми потоками: мифостроительства и словарной неисчерпаемости.
Перефразируя известное высказывание Толстого (Льва) о евреях, констатирую, что Черчесова читать трудно, но надо. Представлю себе, как трудно «перейти» на Черчесова с Акунина, например.
Кстати, об Акунине.
На соискание Букера было выдвинуто два его сочинения: одно — из новой, «монашеской» серии.
Несколько, на пробу выхваченных из текста цитат:
«У потрясенной Полины Андреевны сейчас не было времени прозреть до конца возможные мотивы чудовищного замысла…» Но ведь глагол «прозреть» в русском-то языке имеет совершенно иной смысл: обрести зрение (в прямом смысле), понять (в переносном), но и в том и в другом случае этот глагол исключает какие-либо дополнения! На следующей странице фраза продолжается: «…но она твердо знала одно: женское честолюбие непомернее и абсолютнее мужского; если же чувствует с чьей-либо стороны угрозу, то способно на любое коварство и любую жестокость».Как может быть понятие — честолюбие— способно на другое понятие — жестокость? оставим сию загадку для господина сочинителя, замечательным русским языком которого восхищаются иные из моих коллег.