Скука

Моравиа Альберто

— Ну хорошо, пусть будет по-твоему: будем встречаться два раза в неделю. А теперь поговорим о чем-нибудь другом.

— Но что с тобой, почему ты сегодня такой злой?

— Поговорим о другом. Знаешь, сегодня я стоял от тебя в двух шагах, а ты меня не заметила.

— Где это?

— На площади Испании, у лестницы.

— Когда?

— После четырех.

Я внимательно на нее посмотрел: в выражении лица у нее, как всегда, было что-то странно детское, она даже не вздрогнула.

— А, да, я была там с одним актером, его зовут Лучани.

И в

тоне ее тоже не было ничего особенного: невыразительный, нейтральный, по ту сторону виновности и невиновности. Я вдруг спросил:

— Он что, красит волосы?

— Да, он снимается в роли блондина.

— Со стороны казалось, что вы очень близки — во всяком случае, если судить по тому, как вы шли.

Она спросила с искренним удивлением:

— А как мы шли?

Я почувствовал, что слов будет недостаточно, чтобы дать представление о том, с какой нежностью актер взял ее под руку:

— Встань!

— Зачем?

— Встань!

Она повиновалась. Тогда я взял ее под руку и заставил пройти несколько шагов точно так, как делал это актер.

— Вот, — сказал я, отпуская ее, — вот как это было.

Она вернулась на диван и взглянула на меня, потом сказала:

— Он всегда так делает.

Эти слова, подумал я, отнюдь не опровергают воз­можности того, что они были любовниками. И спросил:

— И давно ты его знаешь, этого Лучани?

— Месяца два.

— И часто вы видитесь?

— Когда как.

Она поднялась с дивана и начала через голову стяги­вать свитер. Я спросил:

— Значит, сегодня у вас было свидание?

— Да, он хочет, чтобы я тоже стала работать в кино, мы как раз об этом говорили.

Я поглядел на нее снизу вверх: спрятав в свитере го­лову, она показывала мне свои белые подмышки с вид­невшимися тут и там отдельными волосками — длинны­ми, темными, мягкими, — но груди были еще внутри сви­тера и виден был только торс, худой, как у подростка. Резким движением я дернул свитер вверх, груди выкати­лись наружу, и бюст Чечилии сразу же стал бюстом жен­щины, хотя и продолжал сохранять в себе что-то хрупкое и незрелое. Я подумал, что раздеваться она начала, види­мо, для того, чтоб прервать опасный допрос, и спросил:

— Ну и что, будешь ты сниматься в кино?

— Еще не знаю.

— А куда вы пошли потом?

— На Пинчо, выпить кофе.

Голая до пояса, она села рядом со мной на диван, словно бы для того, чтобы лучше меня слышать. Отвечая, она аккуратно выворачивала рукава свитера. Я сказал:

— Да, я видел, как вы поднимались к Тринитб-деи-Монти. Но разве он живет не на улице Систина, твой актер?

— Нет, в районе Париоли, на улице Архимеда.

— А что вы делали после кофе?

— Гуляли по Вилла Боргезе, а потом я пошла к тебе.

Я заметил, что смотрю на нее с вожделением, и понял, что желание рождалось во мне не потому, что она была голая, а потому, что она мне лгала. Видимо, она заметила этот мой взгляд, потому что сказала очень просто:

— Ну так что — ляжем в постель?

Мысль о том, что она предлагает мне лечь в постель, чтобы скрыть правду,

внезапно привела меня в ярость. Я был совершенно убежден, что вести женщину под руку так, как вел ее Лучани, мог только любовник. Но и на этот раз я сумел удержаться от того, чтобы произнести его имя вслух.

— Нет, — заорал я, — я не хочу ложиться в постель, я хочу знать правду!

— Какую правду?

— Правду, и все, какой бы она ни была.

— Я тебя не понимаю.

— Вчера ты не явилась и даже не предупредила меня о том, что не сможешь прийти. Сегодня ты заявляешь, что мы должны видеться реже. Я хочу знать, что за всем этим стоит.

— Я тебе уже сказала: дома стали ворчать.

Я снова почувствовал, как вертится у меня на языке: «Это неправда, а правда в том, что ты спишь с Лучани».

Но в то же время я понимал, что ни за что не смогу этого выговорить. Так я и остался сидеть, молча и хмуро глядя в пол. Потом почувствовал на своей щеке ее руку.

— Тебя это так огорчает? То, что я буду приходить не каждый день?

— Да, огорчает.

— Ну хорошо, пусть все будет так, словно ничего не было. Только нам следует быть осторожнее. Скажем, да­вай встречаться в разное время: один день так, другой эдак. Завтра утром я позвоню тебе и все распишу по дням. Ну что, теперь ты доволен?

Вот так, неожиданно и странно, Чечилия вдруг отка­залась от своего намерения сделать свои визиты более редкими. Я был так удивлен, что не успел даже ничего заподозрить. Мне стало ясно: несмотря на свой ранний женский опыт, Чечилия была еще совсем молоденькой девушкой, которая боялась родителей и именно из-за этого решила сделать наши встречи более редкими; одна­ко, столкнувшись с моим огорчением и подозрительно­стью, она переменила решение и пошла мне навстречу. То есть она не врала мне и не изменяла, она была бесхитрост­ной, безо всяких тайн девушкой, которая разрывалась между дочерним послушанием и привязанностью к лю­бовнику. Мне показалось странным, что я не понял этого раньше, и внезапно в моих глазах потеряло всякое значе­ние даже то, как актер держал ее под руку: может быть, и в самом деле он вел себя так со всеми знакомыми женщи­нами независимо от того, какие у них были отношения. Однако эти мысли занимали меня недолго. Ибо я вдруг понял, что не только не обрадовался тому, что Чечилия переменила свое решение, я вдруг ясно увидел, что на нашем горизонте, словно темное облачко в чистом небе, снова замаячил призрак скуки.

— Спасибо. Но, если хочешь, мы действительно мо­жем встречаться пореже: скажем, раза четыре в неделю.

— Нет, нет, ерунда. Я что-нибудь придумаю.

Она подошла к креслу, на которое недавно бросила свитер, и снова принялась раздеваться. Я смотрел, как, сомкнув на боку руки, она расстегивает молнию, и спра­шивал себя: «Неужели все эти ловкие и грациозные дви­жения, которыми она сбрасывает с себя одежду, обнажая тело, стали вдруг в моих глазах такими же скучными и бессмысленными, какими были раньше?» И после ми­нутного размышления вынужден был признать, что это именно так.